Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

А ей надо узнать о другом человеке, расспросить и вернуться домой. Ей никого и ничего не нужно, а просто она должна погасить свою боль, должна все узнать о своем школьном товарище и спасителе.

На улицах шумела детвора, у ворот стояли люди: еще не прошла первая радость освобождения, всюду — новые слухи, новые вести, новые надежды.

И Марийка увидела Василя. Увидела, и почему-то всполошенно заколотилось, заныло сердце, и почувствовала, как щеки залила теплая радость. Наверное, поэтому и не подошла к нему, а остановилась возле молодиц и девчат, стоявших у магазина. Василь тоже увидел Марийку и сделал было шаг из мужского — старики да двое-трое инвалидов — круга, но поправил фуражку и остался на месте. Она поглядела на него, его профиль показался ей чужим, незнакомым, и от этого стало грустно. И сам Василь был словно бы какой-то другой, чужой, это и успокаивало и порождало новую тревогу. Если бы он не стоял к ней лицом, она его не узнала бы, пожалуй. Таким делала его военная форма — новые шевиотовые галифе, новехонькая, перетянутая желтым ремнем гимнастерка, фуражка с красным околышем, новые сапоги и какая-то другая, будто не его, осанка, строгая и подтянутая.

Мужчины о чем-то возбужденно разговаривали, размахивали руками, показывали на школу. Знакомую Марийке до последнего оконного проема, до последней дощечки. Это строение с деревянными колоннами и закругленными вверху окнами — бывший «дворец» пана Тарасовича, украинофила, собирателя древностей. Строение не только служило селу, но и было архитектурной ценностью, сюда не раз приезжали ученые из области и даже из Киева. Но разве мужчины этого не знают? О чем они спорят? Почему все время показывают на школу? И особенно Василь. Вот он взглянул на Марийку, потом еще раз, украдкой, быстро, нервно, одернул гимнастерку, провел руками по ремню. И снова повернулся лицом к школьному двору. А вокруг них ходит Ковток.

Ковток — парень моложе Марийки на три или четыре весны, обиженный судьбой. Полиомиелит скрутил ему руки, искривил позвоночник, отобрал речь и тяжко поразил разум. Только не коснулся его какой-то непостижимой страсти к школе, не мог погасить искру, которая, наверное, загорелась в голове мальчика еще до болезни. Ковток часами простаивал у школы неподвижно, смотрел в окна, на черную доску, на которой возникали непонятные, имеющие над ним такую большую власть крючки и палочки. Детвора на переменках тюкала, наседала на него, а он сносил все, — видно, та жгучая, хоть и неосознанная жажда была сильнее его. Однако постичь даже начальные премудрости науки Ковток не мог.

— В школу попала бомба, — поймав Марийкин напряженный взгляд, пояснила ее одноклассница и соседка Надийка Сягло, — пробила крышу и застряла в коридоре. Там и лежит. Напротив восьмого «Б». Большая, как подсвинок.

— Пусть лежит, — сказала тетка Василина, — откроют заднюю дверь и будут ходить через нее.

— И вы, Василина, пустите в школу Митька, чтобы он каждый день сидел возле бомбы? — спросила Надийка.

— Сидел возле бомбы? — удивилась Василина. — А и правда… Как же это — возле бомбы?

Вдруг мужчины заговорили все разом, — это Ковток приоткрыл калитку и пошел по дорожке, обсаженной кустами сирени, к высокому, с деревянными колоннами крыльцу. Его никто не останавливал, только крикнул что-то старый Тодось, сделав несколько шагов к калитке, да махнул, точно рубанул, рукой Василь. И тут Марийка увидела, что Василь снова поглядел на нее и, снова резким, нервным движением одернув гимнастерку, пошел вслед за Ковтком. Пошел быстро, уверенно и на миг как бы парализовал своею уверенностью всех. И мужчин и женщин. А дальше толпа зашевелилась, отпрянула назад, все предчувствовали какую-то опасность, хотя и не до конца понимали ее. Над шляхом залегла тишина, слышно было даже, как на тополях за больницей усаживается с карканьем на ночь воронье да где-то далеко вжикает пилка.

Взгляды всех устремились к сиреневой дорожке, конца отсюда не было видно; хрустнули чьи-то пальцы. Марийка не заметила, что и сама сжимает пальцы до хруста. А когда на дорожке зачернели две фигуры, толпа сразу отхлынула от школы к больнице. Марийка осталась одна, а потом к ней подошли невесть откуда взявшиеся Тимош и Тодось.

Василь шел спиной вперед, поддерживал бомбу за черное брюхо. Ковток — позади, держал ее за стабилизатор. Они шли медленно, и Ковток ступал своими разбитыми итальянскими ботинками в такт с хромовыми сапогами Василя. У Марийки похолодело в груди, казалось, там застыл тонкий звонкий ледок, и стоит только шевельнуться, как ледок треснет, и сразу погибнет все. «Разве ж Ковток… Он ведь может упасть… А то и просто бросить, — дрожала мысль. — Это Василь для меня, для меня… — вспыхнуло в голове. — Зачем такое безумие?»

— Он таки рехнулся, — сказал Тимош. — Почему было не дождаться саперов? — И пошел к Василю и Ковтку. А те уже переходили дорогу, два муравья несли черное яйцо, — несли бомбу в огород за склад кооперации. Теперь Василь шел вверх, и Ковток как бы напирал на него бомбой, ковылял кривыми ногами. «Он же сейчас споткнется», — подумала с ужасом Марийка. Но они не упали. Бомбу подхватил сзади Тимош. Уже втроем понесли ее дальше, а потом положили в бурьян.

И вдруг оттуда внезапно долетел хохот. Да такой громкий, что воронье, усевшееся на ночлег, взлетело и снова зашумело. Потирая через расстегнутую сорочку грудь, смеялся Тимош, смеялся Василь, даже Ковток смешно вертел во все стороны головой и подхихикивал в ладонь. Привлеченные смехом, люди бросились в огород, Зазвучали удивленные возгласы и смех, а кто-то подкинул вверх стайку белых листочков. На земле, раскрывшись, лежала жестяная оболочка, туго набитая бумажонками. Это была так называемая агитационная бомба, изобретение двадцатого столетия, назначение которой — убеждать в иной вере тех, кто останется в живых после фугасных и осколочных. Их периодически бросали, чтоб сагитировать тех, кто не добит, добивать тех, кто не сагитирован. Эта, к счастью, упала на школу в то время, когда там не было детей.

К Марийке подошли Василь и Тимош.

— Ну, вот он, — хлопнул Василя по плечу здоровой рукой Тимош, — можно сказать, дважды герой и один раз дурак. Да разве слепому светят… За первое геройство его представили к ордену, а за второе надобно надрать чуб. Да… — кивнул на свою забинтованную руку, — некому. Возьмись ты, Марийка, — и зашагал к старикам.

Люди толпились вокруг бомбы, на Василя и Марийку никто не глядел. Василь взял Марийку под руку и сказал:

— Пойдем!

И она пошла. Это слово, произнесенное так просто, подчинило ее. Оно как будто ничего и не означало — только завершало ожидание, тревоги, напоминало о давней школьной дружбе, но вместе с тем и прокладывало стежку в будущее, и к тому же в недалекое. Они шли по гати, длинной-длинной гати, которая выгибалась полукругом, а по обе стороны ее пестрело зеленой ряской болото. Во время осенних дождей, когда гать развозило, здесь — ни пройти ни проехать. Сейчас она тоже была разбита тяжелыми колесами пушек, автомашин, копытами лошадей, но справа пролегли две широкие стежки, и они пошли по ним. Василь — по одной, Марийка — по другой. Те стежки — продавленные гусеницами танков — бежали параллельно, и им обоим подумалось, что и они вот так будут идти рядом, параллельно, до бесконечности. Внезапно оба, точно сговорившись, свернули на Пробитовку, улицу, по которой когда-то, в давние времена, пробивались из вражеского окружения казаки. Василь взял Марийку под руку, не ощущая ни страха, ни неловкости. По крайней мере, так ему казалось. А еще ему казалось, будто что-то изменилось, перевернулось, поставило его на землю крепко и твердо. Это случилось только что… Около бомбы. Там он ступил на ту твердую черту, которую искал давно. Так думал Василь. Ведь и тогда, возле мельницы, когда он бросился спасать Марийку, его несла какая-то сумасшедшая волна, которая каждое мгновение могла налететь на волнорез и разбиться. А потом… та окаянная ночь на станции… И только сегодня, только сейчас… Да, он пошел в школу для Марийки, а вместе с тем и для себя, пошел, понимая всю меру опасности. Чтобы подорвать все, что тянулось от той ночи на станции, чтобы уничтожить шаткие тени, возникавшие перед ним.