Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Да, он выполнил задание. И уже не имело значения, каким способом. Это, ориентируясь на учиненный им пожар, самолеты навесили ракеты на парашютах. Вот только застряли в памяти, не давали покоя Тимошевы слова, сказанные еще тогда, в землянке: «Когда станет страшно, это так легко — ракеты в канаву…» Хотя сегодня Тимош сам похвалил его. Даже назвал героем. И когда Василь пришел к нашим и рассказал про сенопункт, из части звонили куда-то на аэродром, и оттуда подтвердили, что с самолетов заметили пожар, и Василя долго расспрашивал корреспондент военной газеты, он же потом расспрашивал о нем у Тимоша и написал статью. Наверное, всем им представлялось, что учинить пожар было труднее, чем просигнализировать ракетами.

Те ракеты… Василь выстрелял их в песок. Они действительно были подмокшие. Из десяти вспыхнуло только три.

Но те Тимошевы слова… И то смятение, которое не дало применить ракетницу возле скирды… Нет! Он подорвал это смятение немецкой агитационной бомбой. Уничтожил, испепелил. Он доказал, что там, возле скирды, его вел не страх, а здравый смысл.

Василь не рассказал Тимошу всей правды, потому что тот мог бы не понять. «А если бы с самолетов не догадались, что это знак для них?» — сказал бы он. Да, но все то, всю глубину опасности можно ощутить только на собственной шкуре, так, как ощутил ее он. Увидел собственными глазами, уловил сердцем. Да и зачем Тимошу знать это? Выполнил задание — и все. А вот Марийке… Только о ней думал, ей одной не хотел причинить горя. Ей он все расскажет, чтобы никакое облачко не чернело над ними. Марийка поймет…

Он понимал, что любовь всеохватна, она прощает все.

— Знаешь… — сказал, проглотив давящий огненный комок, — из тех ракет… Я, когда их все выстрелял…

— Не надо об этом, — решительно сказала Марийка. — Мне снова становится страшно.

— Там… понимаешь… Я немного не так рассказал… Нет, ты не подумай… Станцию разбомбили по моему сигналу.

— Не хочу. Хорошо, что разбомбили. Не нужно ничего вспоминать. Раз и навсегда.

Почти невольно он обрадовался этой ее решительности, которая отсекала все его сомнения, ставила на прошлом точку забвения. Марийка жаждала одного — любви. И он завоевал право на ее любовь.

Почувствовал, как с сердца точно сползла холодная тень, и ему стало спокойнее.

Марийка прижалась к его плечу, и он легонько обнял ее.

Они уже возвращались назад. Село встретило их настороженными огоньками.

Ивану оставалось одно — лежать. Вот так стиснуть зубы и лежать, уповая на случай. Вылезть из укрытия и побежать в поле — верная смерть. Тут, пожалуй, его не пропустил бы и самый плохонький солдат. Все они сейчас напуганы и злы. Еще могли бы принять за корректировщика — пытать, допрашивать. Страшно ждать смерти с завязанными глазами. Легче, когда видишь, как падает на тебя самолет, как отделяется из-под крыла, словно брошенная сильной рукой, черная кассета, как бомбы рассыпаются веером, выискивая тебя на земле, все-таки хоть что-то в этом есть от поединка, можно рассчитать, куда упадут бомбы, перебежать, переползти.

А тут он лежал, точно на заранее приготовленном костре, чтобы сгореть в его огне живьем. И горько было, что может погибнуть от своих. Он помнил, как когда-то в разгар боя их роту случайно накрыли наши штурмовики на немецких окопах. Бригада трижды атаковала линию обороны, и трижды пехоту отрезали от танков. Тогда с КП вызвали штурмовую авиацию, она запоздала и накрыла танки на окопах. И танкисты, однако, били кулаками в броню и кричали в небо, как будто там их могли услышать: «Давай, давай, смоли!»

А теперь Иван никого не звал и не понуждал мыслью. Он лежал в могиле, готовой могиле на колесах, и думал о том, что если его здесь и не убьет, — убить в таком укрытии могло только прямым попаданием бомбы, — то повредят платформу, эту или какую-то иную, и начнется перегрузка, переформировка эшелона. Может, прямо здесь, в поле, расцепят состав… Или протянут на ближайший полустанок.

Но сильный и крутой взрыв где-то совсем поблизости напомнил, что до этого еще надо дожить. Застонали рельсы, под платформой лязгнуло железо, потом лязг перешел в однотонный стон.

И вдруг Ивана охватило какое-то странное равнодушие. Наверное, переполнилась чаша боли, страданий, отпущенная ему, она не могла больше принимать ни капли. Ему казалось, что душа его как бы растянута на тысячи километров, расплющена на бесконечных железных перегонах. И слабо шевельнулась мысль, что, может, жизнь уже и не стоит этих мук.

Ведь в самом деле, она значила сейчас мало. Да и что она могла значить, если столько сил на свете стремилось оборвать ее. И на фронте под снарядами и пулями, и в плену под дубинками капо она почти не имела веса. Все то, что завоевало человечество на своем длительном пути: опыт веков, духовные ценности, мудрость познания, технические свершения, — они не боролись за нее, за его жизнь. Напротив, помогали разрушать. Боролся единственно инстинкт: хотелось жить. А что он имел в далеком прошлом? Могла ли уравновесить эти муки радость прежних весен? Наверное, не могла.

И все же… Сколько раз прорывалась иная, рожденная в самом сердце мысль… Разве только страданиями этими он жил? Разве больше ничего не было? Неправда! Была боль любви, было счастье любви. «Любишь — так скажи». И он любил, хотя и не сумел об этом как следует сказать. То ли не нашел слов, то ли их вообще не было — тех, которые бы могли хотя бы наполовину передать то, что происходит в сердце. Порой ему даже казалось: погибнет он — любовь пойдет по свету сама, будет ходить до скончания века по земле, мучительная и печальная. Марийка так никогда и не узнает, какой безмерной была его любовь.

Нет, он действительно не мог погибнуть, не высказав всего Марийке! Марийка — это было все, что принесла ему жизнь. Очень мало и очень много. Уже в армии, пройдя сотни сел и городов, видел тысячи других девушек, среди них были, может, и красивее Марийки, и все равно они остались для него как бы ненастоящими. Понимал, что в мире существует множество других страстей и любовей, но это нисколько не пригашало и не приуменьшало его высокой любви. А еще была Белая Ольшанка, было Позднее — такие дорогие теперь, на расстоянии. И вся земля, весь край, в котором ему жилось просто и счастливо, хотя он этого счастья тогда не замечал.

Примерно так он думал раньше. Сейчас же не думал, только те Марийкины слова вспышкой мелькнули в голове. А потом снова — подавленность, обреченность, напряженное ожидание удара.

…Налет был мощный, но короткий. Двумя бомбардировочными волнами, а в третий раз самолеты прошли над самым эшелоном, чесанули из пулеметов. И сразу же грохот оборвался, точно его отрезало ножом.