Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

А собственно, что там было? Он выполнил задание. Выполнил! Даже Тимош похвалил его. И теперь Василь имел право спокойно вести Марийку сквозь любопытные взгляды, сквозь печаль и радость, сквозь усмешки и улыбки. Поскрипывая сапогами, держал ее под руку. И чувствовал: Марийке нравятся его уверенность, его твердость.

Вспышка, объявшая его возле школы, прошла не до конца. Василь как бы светился изнутри и был так красив, что Марийка не могла отвести от него глаз. Из-под лакированного козырька фуражки выбилось рыжеватое облачко кудрей и упало на высокий лоб, глаза были ясные, светлые, четко прорезанные губы скрывали в уголках какую-то тайну.

И Марийка незаметно для себя крепче оперлась о его руку… Она чувствовала, что эта их прогулка не совсем обычная, хотя старалась думать о ней как об обычной, необходимой, обусловленной последними неделями их отношений, сложившихся независимо от них. Она и не догадывалась, что их временное возвращение к прежней дружбе, ее обеспокоенность судьбой Василя, страх за него, обычный человеческий страх сделали свое дело. Их уже нет, они исчезли, а вместо них стало зарождаться совсем иное чувство. К этому совсем другому Василю, красивому, дорогому, внимательному, но не навязчивому.

Это было половодье, половодье нежности, женственности, чего-то неиспытанно-сладостного, щемящего, даже мучительного. Она касалась кончиками памяти своего прежнего чувства к Ивану и ощущала, что оно было совсем иным. То была иная любовь. Суровая и высокая, с настороженностью и гордостью, с болезненным самолюбием, чистая, но с каким-то стальным отливом. Иван привлек ее светом своей души, своей цельностью, захватил, властно и осторожно повел за собой. Она шла за Иваном и порой даже боялась его. А сейчас в ней говорила нежность, теплота. Она была признательна Василю, хотя сама не знала, за что. А еще понимала, что он, Василь, как ни старается быть и гордым и уверенным в себе, но такой он только рядом с ней, Марийкой, она нужна ему, как ребенку, потому что он и оставался в душе безрассудным ребенком.

Вдруг в нескольких шагах от них сверкнул за забором огонек, и в небо взлетела ослепительно белая ракета. Взлетела невысоко, прочертила тяжелую дугу и упала в огородах, оставив за собой дымный след. Пока Василь и Марийка провожали взглядом ракету, те, что ее пустили, были уже далеко, молотили ногами в конце улочки. В селе начиналась вторая война, ожесточенная игра в войну детворы, и богатой поживой для нее были оставшиеся после боев гранаты, мины, запалы к толовым шашкам, трассирующие пули — все, способное приносить смерть.

Василь подошел к забору и поднял большую гильзу. Долго вертел ее в руках, показал Марийке на маленькую дырочку внизу, у венчика.

— Мальчишки стреляют без ракетницы. Пробивают внизу гвоздем дырку, насыпают туда порох. Можно, наверное, и без пороха, просто спичкой… — Он помолчал и добавил: — А я и не додумался.

Эти слова вызвали его на исповедь, послушать которую и шла Марийка, но которую теперь совсем не хотела выслушивать. Они брели левадой, широкой тропинкой вдоль Белой Ольшанки, небо впереди уже погасло, позади тоже стояла тьма, она окутывала их со всех сторон, еще не холодная, но по-осеннему влажная и мглистая.

— Я услышал их, когда они были еще над Нежином. И хотел показать, куда лететь. Поднял ракетницу — щелк — осечка. Тогда заложил вторую. И с нею то же самое. И с третьей, четвертой. Все они хранились где-то в сыром месте, а мы не догадались проверить. А самолеты уже надо мной, пошли на второй круг. Ну… Да что там говорить, ты понимаешь… Я, если бы мог, загорелся бы сам. Лежал в канаве — сенопункт ею окопан. На току осталось полторы скирды, немцы не успели вывезти. Я еще по дороге на станцию подумал про это место. Ну и… Там еще «универсал» остался. А рядом бочка с соляркой. Я подкатил ее к скирде, вынул затычку…

— Мы видели, как что-то занялось. Белым столбом ударило вверх.

Она снова переживала ту ночь. И увидела себя рядом с Тимошем на дубе и Василя, который теряет рассудок от отчаянья, скручивает пучки сена и бросает в солярку. А над головой гудят самолеты, ждут сигнала…

— Это уже когда вспыхнула скирда… Я тогда в канаве лежал, не подпускал тех… Сенопункт — колючей проволокой огорожен… Они от станции лезли… А потом… Потом там образовалось пекло. Меня чудом не зацепило. Я подался на хутор. Потому что в селе тоже немцы зашевелились. А в сторону хуторов — ты же знаешь — только сосновые посадки. Шел всю ночь. На день в посадке спрятался, среди песчаных кучегур. Там меня и застал фронт. А потом наши снова отступили… И я с ними…

Он рассказывал о наступлении, о бое близ села, о том, как вел в обход роту пехотинцев…

Все это была правда. Кроме того, что в начале… Во что он сейчас тоже почти верил. Потому что действительно выполнил задание. Хотя…

И вставала со дна души холодная муть. И холодила сердце. Но разве он виноват, что так сложилось? Разве виноват, что вся станция была забита войсками? Что, пробираясь к сенопункту, он несколько раз нарывался на немцев, спавших в машинах, и прямо на земле, и на охапках сена. На эту дорогу он истратил слишком много душевных сил. А главное — понял, что даже одна-единственная ракета сожжет его жизнь. Одна-единственная ракета — и отсюда он не выберется ни за что на свете. И никогда не увидит Марийку, которую любил всю жизнь. И которая в последнее время тоже льнула к нему душой. Ему не дорога была своя жизнь. Но Марийка… Что она станет делать без него? Как будет жить?

И в его жизни за последнее время что-то изменилось. Он словно бы нашел себя. А теперь должен был уничтожить все.

И самого себя.

Ему стало страшно. Он слышал лязг оружия и голоса немцев, он вообразил, как над станцией взовьется ракета и как они все, сколько тут их есть, а их тут тысяча, а то и тысячи, бросятся сюда. Стрелять в небо — это то же самое, что стрелять себе в висок. Только еще страшнее. Да еще залез ведь куда. Для чего? Можно было бы пустить одну-две ракеты с поля. Ну, пусть бы не совсем точно…

Не совсем точно… А воронки чернели бы долго. И в селе говорили бы, что бомбы туда направил Василь. И Марийка тоже.

И тогда он наткнулся на бочку с соляркой.

Он сделал это ради Марийки, только ради Марийки, только ради их любви, которая должна была жить, жизнь которой он непременно погасил бы выстрелом в небо.

Василь вытащил затычку и покатил бочку вдоль канавки к скирдам. И когда в небе загудели самолеты, поднес спичку к черному ручейку на дне канавки, а сам пополз с сенопункта. Вылез за проволоку, пробежал немного в поле; мучимый раскаянием и отчаяньем, вернулся назад и залег у проволоки. Двумя длинными очередями разрядил весь семидесятидвухпатронный диск по немцам, бежавшим к огню, уложил их на землю. А потом убегал сам, уже освещенный тремя лампадами сверху, и немцы стреляли по нему.