Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Но это все же, подумал Дмитрий Иванович, был он. А усталость, рассудительность — это только напластование, это одежка, какую он натягивал одна на другую в течение ряда лет. А тот паренек был действительно пылким и беспечальным. Напившись и рассудив, что еще очень рано, взял чемодан и поволок его за высокие тюльпаны в густую траву. Он лег на траву и, крепко держа в руках ручку, ту самую ручку, за которую он брался семнадцать лет, открывая дверь в хату, и которая теперь была прибита к чемодану, заснул.

Проснулся от какого-то шума. Сел, протер глаза и увидел перед собой грудастую дивчину в синей косынке и зеленом фартуке. Он не сразу понял, что она отчитывает его за помятую траву. Это его рассмешило, и он сказал:

— Я привезу вам его целую копну.

— Чего? — удивленно спросила девушка.

— Сена.

Тогда расхохоталась она. И сквозь смех объяснила, что сена ей не нужно, и всем, кто живет в городе, а что нельзя мять траву, так как это портит вид парка.

Он начал поднимать руками зеленую шевелюру травы, и девушка расхохоталась еще пуще.

Потом он встречал ее не раз — она работала не то дворничихой, не то садовницей в этом парке, и всякий раз, завидев его, смеялась.

Он поселился у двоюродной тетки. В университет ездил только на трамвае. Первые две недели — в одном и том же вагоне. На том вагоне на борту было написано число 631. Он думал, что только этим трамваем, с числом 631 на борту, и можно доехать до Владимирской улицы. Придя утром на остановку, поджидал его иногда и по два часа. Опаздывал на лекции. Тогда стал приходить на рассвете, экономя на сне. А однажды, не дождавшись вагона шестьсот тридцать один, пошел пешком по рельсам, чтобы не заблудиться. Ох и смеялись же его однокурсники, когда он рассказал им, почему опоздал. То были не те однокурсники, с какими он заканчивал институт. С теми, в рядах добровольческого студенческого батальона, он пошел на войну. После войны он не встретил ни одного из них.

Вторично он пришел в этот парк, когда тут еще не было ни зеленых насаждений, ни цветов, ни фонтана. И не было больше грудастой девушки в синей косынке и зеленом фартуке. А он был такой же, как и прежде, — непосредственный, влюбленный в науку, но еще более энергичный и настойчивый. В нем буйствовала энергия, сила, зрели надежды что-то открыть, испить из источников, бьющих в глубине. Наверное, было и подсознательное желание навсегда избавиться от фанерного чемодана, а потом от солдатского мешка и голых досок железной койки в послевоенном общежитии. На те доски он клал одну полу шинели, другою укрывался и спал не разуваясь, потому что железная печка, жестяную трубу которой они вывели в форточку, грела до тех пор, пока в ней гоготало пламя от украденного на станции Киев-Товарный, распиленного в подвале кругляка.

У них был сильный курс. Одетый преимущественно в шинели, глубоко в складках еще сохранявшие запах порохового дыма, да в юбки из плащ-палаток и кофточки из парашютного шелка. Недаром почти треть пошла в большую науку. Марченко тоже пришел на студенческую скамью прямо из госпиталя (был контужен на понтонной переправе через Вислу) на второй курс. С другой стороны, его уже начали щекотать и лучики честолюбия, неясные чаяния что-то найти, что-то открыть, что-то свершить. Те огоньки трепетали в нем издавна. Он сам не знал, откуда они в нем. Ведь, казалось, был точнехонько такой, как другие хлопцы в селе. Ну, может, немного тоньше. Немножко чувствительнее. Он стеснялся этой чувствительности и тонкости, хотел быть таким, как все. Он жаждал быть таким. Но ни в ком из них не горели те огоньки. Он в течение всей войны таскал в вещевом мешке два толстых тома биологии, а мог бы вместо них положить пару запасных онуч или банку американской тушенки… Они снова привели его в этот парк. Дмитрий Иванович понимал, что, конечно, в том, что он шел именно в биологию, было и немного случайности. Но в том, что он шел вперед, к знаниям, — нисколько. На какой-то миг он задумался, что из него могло бы получиться, если бы он не поступил на биофак университета. Как бы сложилась его жизнь? Он не мог не признаться себе, что всюду, куда бы ни забросила его судьба, он стремился бы вверх. Если бы не поступил на биофак, вернулся бы в Чернигов и поступил в пединститут. И тоже получил бы диплом с отличием. Правда, тогда бы колея его жизни вряд ли присоединилась к широкой магистральной колее науки. Он был бы учителем биологии. Не учителем, а директором школы. Образцовым директором школы… И потратил бы на это столько энергии и сил…

Стоя здесь, у бассейна, в тени каштана, он как бы взглянул куда-то глубоко-глубоко, в другую свою жизнь. Увидел себя другого. Нечетко и неясно, как собственное отражение в воде.

Но и отражение — оно было его: у них у обоих одна сущность. Какая-то своеобразная сущность. Какой-то мир. Ему хотелось знать, какой мир он в себе скрывает. И есть ли тот мир? Миры — они есть. Наверняка. Эйнштейн, Шевченко, Менделеев, Маркс, Руссо — это миры. Они движутся. Вокруг них была атмосфера. А другие? Это тоже миры, только мелкие? Или они не мелкие? Почему и зачем и куда они движутся? Куда движется твой мир? Может, об этом ты хоть в какой-то степени узнаешь сегодня. Он вздрогнул от этой мысли, посмотрел на часы и быстро пошел вниз по улице Толстого.

В лаборатории царил дух тревожной торжественности, приподнятости. Дмитрий Иванович старался держаться спокойно, даже немного переигрывал в этом, прошел по всем комнатам, поговорил с Вадимом и Юлием и сказал, чтобы начинали. Собственно, не начинали, а заканчивали. Ведь все эти дни были отданы подготовке. Тут было много чисто механической работы: измельчение и разрушение ультразвуком хлоропластов, фрагментация, выделение первой фотосистемы из стромы и гран — длинная цепь от обыкновенных листочков зеленого гороха до готовой суспензии, в которой сделан целый ряд проверок, затем введен меченный по фосфору аммонилтетрафос и проведена реакция на солнце. Сегодня они должны узнать, вступил в реакцию аммонилтетрафос или нет.

Дмитрий Иванович не собирался лично присутствовать при этом. Все уже выверено, а разогнать экстракт на электрофорезе, наложить хроматографическую бумагу или сделать вычисления на счетчике Гейгера — Мюллера не хуже его, а может, даже лучше сумеют Вадим и Юлий, а также приглашенный из лаборатории изотопов Николай Яструбец. Марченко не хотел им мешать. А главное, он просто боялся, что не выдержит напряжения, не переживет того мгновения, страшного мгновения, когда должен будет отозваться радиоактивный фосфор. А если он будет молчать? Если темные пятна так и не появятся на пленке? Нет, лучше уж не видеть этого. Лучше узнать об этом от других. То будет «да» или «нет», и больше ничего, и никакого мелькания перед глазами, никакого сердцебиения и отдачи в левую руку.