Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Он пожелал всем успеха, все они дружно, хором послали его, по общепринятому ритуалу, к черту, и он пошел к себе в кабинет. Снял и повесил на спинку стула пиджак, распахнул окно, придвинул к себе присланную на отзыв из института ботаники диссертацию. Раскрыл и стал читать.

Он читал долго, а может, ему только показалось, что долго, а когда оторвался, в изумлении заметил, что ничего из прочитанного не понял. Он даже не мог сказать, о чем именно читал. Только теперь сообразил, что все время думал о том, что делается через две комнаты от него. Пытался отгадать, на каком они этапе и скоро ли закончат.

Дмитрий Иванович подумал, что диссертацию он сегодня читать не сможет. Большая, серьезная работа, тут надо сосредоточиться, погрузиться в нее с самого начала, иначе ничего не поймешь. Пока что он напишет письмо в Алма-Ату, ответит коллегам из Алма-атинского института физиологии растений на их вопрос по исследованию световой фазы фотосинтеза, которое частично тоже проводит их лаборатория. Они сами создали спектральные приборы, тут у них несомненные успехи, уже признанные в среде фотосинтетиков. Это не личное опытное поле Дмитрия Ивановича, но оно тоже под его контролем. Когда-то на нем работал и он, теперь работу продолжают другие.

Он начал писать письмо. Написал первую фразу, а дальше перо остановилось и ни с места. Он силой заставил себя думать над ответом, нанизывал строки, черкал и перечеркивал, пока не порвал лист. После этою долго сидел, погрузившись в себя, в нем словно бы отключилась воля. Он попытался сосредоточиться: листал реферативные журналы, приводил в порядок бумаги в ящике стола. А время текло, точно кровь из незабинтованной раны. Он невольно контролировал его, по часам и по солнцу, плывшему над коричневатыми лесами. На мгновение задержался взглядом на самолете, почти бесшумно спускавшемся к лесу. Он видел их ежедневно, привык к ним, почти не замечал: один за другим они шли на посадку, в аэропорт Жуляны, но этот самолет почему-то вызвал у него тревогу, он провожал его глазами, пока тот не скрылся за крышами домов.

«Пора бы уже кому-нибудь прийти», — подумал он и понял, что уже давно прислушивается к шагам за дверью. Он чувствовал, что какое-то огромное, доселе неведомое ему напряжение сковывает его изнутри, давит, даже становится трудно дышать. И остро почувствовал, как страшно он раздерган, нервно истощен. Что страх угнетает его неимоверно. Будто бы и не очень паниковал, но в душе залегло предчувствие чего-то ужасного. И вдруг закололо под сердцем и жилка на левой руке забилась: тинь-тинь-тинь. Он уловил тонкую дрожь где-то внутри и почувствовал, что у него даже дрожат в коленях ноги, что они ослабели, и если он встанет, то не сможет устоять. Он никогда не думал, что так разбит.

Это испугало его. Что так расстроены нервы, надорвано здоровье. Почему? Никогда же ничего подобного за собой не замечал. В коридоре послышались шаги, он невольно напрягся, впился руками в ручки кресла. Протопали мимо дверей, а он все еще сидел будто окаменелый. «Ну, это не годится совсем», — подумал Дмитрий Иванович и встал. Шагнул к лабораторному столу и почувствовал, что у него в горле словно бы что-то запекло, заклокотало, казалось, кто-то сжал его пальцами. В то же время его залила горячая волна, но она не была похожа на ту, которая заливает при стыде или неловкости она была слишком обжигающа и тяжела, давила изнутри и накатывала на сердце. Дмитрий Иванович помнил эту волну — вот так же она накатывалась на него, когда он четыре года назад, упав, сломал ногу и два ребра. То была предшоковая волна, вслед за тем что-то красное засветилось в глазах и в них погас свет.

В следующее мгновение у Марченко хлынула изо рта кровь. Он страшно испугался, но, как и всегда в такие минуты, весь собрался — сжал кулаки, сжал мысль, волю, — сел на маленький с никелированными ручками диванчик. Хотел лечь, но подумал, что захлебнется, и остался сидеть. Он боялся пошевелиться, понимал, что шевелиться, наверное, нельзя, что лучше всего посидеть недвижно и успокоиться, погасить тяжелую горячую волну в груди. В то же мгновение мелькнула мысль о возможной смерти. К своему собственному удивлению, он, однако, совсем трезво осознал, что, если бы не было смерти, не было бы и красоты жизни. Этого солнца, этих кленов, яблонь.

Эта неожиданная трезвость и холодность размышления о чем-то постороннем просигнализировала ему, что он не умрет. Иначе он не мог бы так мыслить. Жизнь — это лента, которая наматывается на барабан машины: мелькнул последний кусочек — и все. Но, видно, его ленте еще не пришел конец. Да и слишком обидно будет, если он сам ее укоротит. «Мы и так иногда тратим ее не на то, что надо».

Носовой платок весь пропитался кровью. Дмитрий Иванович почувствовал, что жечь в горле перестало, что дышать тоже стало легче и тяжелая горячая волна отступила. Он подождал еще минутку, медленно встал. Так медленно, что едва снова не повалился на диванчик. Неведомая сила, сила разрушения, ломала его. Но теперь он сознательно решил не поддаваться ей. Он боролся упорно, почти со злостью. Держась за стол, прошел к окну, дрожащей рукой налил из графина в стакан воды и прополоскал рот. Потом намочил в воде лист бумаги и вытер лицо. Этими рассудительными действиями он понравился сам себе, отметил мысленно, что все же переборол страх и панику и что обошелся без посторонней помощи и без вызова медиков. Теперь надо было подумать, как замыть пятна крови на полу и что делать с сорочкой. Платок он просто выбросит в мусорную корзину…

В эту минуту в кабинет вошел Евгений. Дмитрий Иванович едва ли не впервые пожалел, что приучил сотрудников входить без стука. У Евгения от испуга чуть не выскочили из орбит глаза, он толкнул ногой дверь и закричал что было силы в коридор:

— Сюда, сюда! На помощь!

А потом бросился к Марченко, хотел поддержать его, но Дмитрий Иванович уже совсем спокойно и уверенно отвел его руку, сказал с досадой:

— Ну, чего вы кричите? Закройте дверь.

Но в кабинет уже вбежали люди. Дмитрию Ивановичу было невыразимо обидно, ведь все догадываются, отчего это произошло, он неожиданно рассердился, начал выгонять всех из кабинета, не позволял звонить в «скорую помощь». Его не послушали, снова усадили на диван, но в «скорую помощь» все же звонить не стали.

А тем временем через две комнаты отсюда подходил к концу последний акт интуитивно предвиденной Дмитрием Ивановичем драмы.

— Ну как, как мы скажем ему, — горячился Юлий, и его худощавое лицо с большими, широко поставленными глазами полыхало жаром. — Ты бы видел его!.. Я только на минутку заглянул, и то испугался: сорочку хоть выжимай, а в лице — ни кровинки.

— А что же делать? — хмуро произнес Вадим. Его красивое лицо посерело от усталости, под глазами залегли синие подковы. — Он сам спросит.