Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Ну, а если бы оставил теорему? Успел оставить? Тогда можно считать эту пустоту не тщетной?

Да, не тщетной. Без нее не было бы Помпеи. Без них всех.

…Выпала бы сегодня удача. А тебя бы не было. То, другое, оправдало бы первое? И снова мысль: оправдало — для кого? Он понял, что думает об этом не впервые. Что думал и вчера, и читая книгу о раскопках Помпеи, а на самом деле только ожидая сегодняшний день.

Он понял, что никогда не сможет совместить эти точки в одной. Они — как бы тело и антитело. Но весь его жизненный опыт подсказывал, что иначе жить нельзя, что надо только искать, и тогда будешь человеком.

Он приподнялся на локте, поправил подушку и подсунул книжку, на обложке которой была репродукция картины Брюллова, под газеты.

Конечно, каждый человек, подумалось, стремится продлить свою жизнь. Иначе… Зачем бы ему и рождаться. Наслаждается он жизнью или превращает ее себе в муку. Но это от него мало зависит. А может, и не мало… По крайней мере, создать себе постоянно веселое настроение, — да где там постоянно, хотя бы кое-когда, — он не умеет. Он умеет только работать. И мучиться из-за своей работы. Ибо в этой работе… смысл его жизни. Парадоксально? Наверное. Но это так. Его и, наверное, многих других. Ведь действительно из-под пепла выкопали прекрасные статуи и плиты с чертежами теоремы Пифагора. То есть те люди жили и погибли не напрасно. И не только конфигурации их поз в момент смерти остались на земле!

Дмитрий Иванович подумал, что человеческий ум, его собственный ум, чрезвычайно цепок. Он очерчивает круг, невольно оправдывает собственное существование.

Но — бог с ними, с теми абракадабрами. Дело во сто крат проще. Кто-то и находит, а он — не нашел. Если бы он нашел, то, прежде всего, не рассуждал бы так. Просто не думал бы об этом. Он был бы счастлив. По крайней мере на какое-то время. Пока снова не влез бы в какой-нибудь лабиринт. А то и просто пока не сжился бы со своим счастьем. Это так. Он бы искал иного. Жил бы какою-то другой надеждой. Эти мечты о том, что ищешь, может, и являются счастьем. В мечтах оно во сто крат лучше. Когда же человек его достиг, он в какой-то момент ощущает пустоту. Конечно, тот человек, который свою мечту видит не в том, чтобы наедаться и напиваться. Даже величайшие гении, став гениями, не становились после того самыми счастливыми людьми. Только никчема, достигнув чего-то, утешается достигнутым — властью, почестями. Человек умный перерастает это. А может, тут кроется какой-то из величайших мировых законов противоположности? Не иметь, чтобы добиваться, чтобы двигаться. Имея, успокаиваться.

О, малость великого! — почти саркастически подумал он. Чем больше ты любил, тем меньше остается в сердце любви, тем меньше можешь сказать, что это такое. Чем больше имеешь денег, тем меньше можешь ценить грош. Чем больше пьешь, тем меньше можешь сказать, что такое жажда.

А все на свете — это и есть жажда. Возможно, исключение составляют только страдания.

Он почувствовал, что снова невольно ищет себе какого-то утешения, хотя и знает, что не найдет, что не обманет самого себя. Ибо воистину, счастье — это путь к цели. Но ведь для него… для него этот путь такой ненадежный.

Но когда он начинал думать о чем-то конкретном, об эксперименте, о том, что будет дальше, выходило еще хуже. У него впереди две с половиной недели подготовки, повторный эксперимент, который, как он почему-то чувствовал, не принесет результата, почти полное крушение… Разговоры, сочувствия, злорадство…

Неожиданно, неизвестно почему, он подумал о Борозне, неожиданно и в самом деле, потому что за весь сегодняшний день, да и за все предыдущие, ни единого раза не вспомнил его. Он заставил себя не воевать с ним в мыслях. Хотя ему советовали объявить Борозне настоящую войну. И подсказывали исходные рубежи. Борозна несвоевременно является на работу. А то и не является совсем. Забросил назначенную ему новую тему…

Дмитрий Иванович понимал, почему сейчас вспомнился ему Борозна. Тогда он не чувствовал к нему зла. А теперь, после неудачи, ощутил. Наверное, потому, что тот предвидел неудачу. Так сказать, ее запрограммировал. Оказался… прозорливее или умнее. Он, Марченко, отдал этому делу шесть лет жизни, а этот вот пришел и за несколько месяцев… Надо все же не допустить, чтобы он продолжал вмешиваться. Но мстить ему Марченко не будет. Теперь это… ну, совсем нехорошо. Все догадаются… Надо быть выше… Только — выше.

Дмитрий Иванович насильно стер улыбающееся (он почему-то сейчас видел его именно улыбающимся) лицо Борозны. И снова вернулся к прежней мысли. Итак, нужно искать, где оборвалась нитка. Он не мог поверить, что весь путь неправилен. Ведь то, что должна быть еще одна фаза, подсказывало все. Они улавливали ее побочно тысячи раз. Только вот не удалось зафиксировать.

А может, и в самом деле — облило холодом мозг — это только мираж, красивая химера, какую он сам выдумал? А не лучше ли было взять в руки чужую ниточку и идти за нею, и, если бы даже она оборвалась, никто бы не осмелился сказать дурного слова, ведь ту ниточку он взял из рук признанных авторитетов.

Он понимал, что этот путь — не путь открывателей, не путь истинной науки. И в то же время трепетал перед обвинениями в волюнтаризме, карьеризме, беззаботности. Он смотрел на шеренги книг, написанных людьми, которые именно и утвердили себя смелостью, поиском, безоглядностью, точно искал у них поддержки. Книги возвышались над ним восьмиярусным громадьем, он все их перечитал — не держал у себя непрочитанных книг, с годами даже любил перечитывать уже прочитанные когда-то, — но сейчас они стояли безмолвные, равнодушно поблескивали корешками — эти люди давно уже свое совершили, их уже нельзя ни отрицать, ни перечеркнуть, ни обвинить. А ему хотелось поговорить. Он жаждал поддержки, и не просто поддержки, а поддержки дружеской и квалифицированной. Он был благодарен Ирине за то, что она позвонила Михаилу. Он слышал, как она звонила, приглушенным голосом рассказывала о неудаче мужа и о том, что с ним приключилось. Она знала, что мало чем может помочь Дмитрию Ивановичу, и поэтому звала Михаила. Теперь он его ждал. Просматривал газеты и ждал. Просмотрев газеты, перелистал последний номер «Всесвіта», неожиданно погрузился в статью о Гогене и вынырнул из нее, когда часы показывали четверть восьмого. Дольше прятаться в чтение не мог. Ожидание становилось тяжелым, почти гнетущим. Может, еще и потому, что из кухни долетали хотя и приглушенные, но явно раздраженные голоса. Андрей что-то канючил у матери, а та отказывала. Он канючил настырно, грубо, упорно. Ирина Михайловна же раздраженно его упрекала и просила уйти, чтобы не волновать отца. Но Андрей не отступал и еще после каких-то слов матери визгливо закричал: