Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Я, Василь.

Чуйман кашлянул, видимо узнал, но двери не открыл.

— А чего тебе?

Василю было легко, весело, даже мягкий хмель туманил голову — хотя он и не знал, почему: может, потому, что уходил с лесными хлопцами, что он уже не десятник при немцах, а партизан, а может, и по другой какой причине.

— У вас, дядько Савва, хлев отперт, как бы корову не украли, — сказал хитро и дерзко.

Савва Омельянович верил и не верил, однако отодвинул засов.

— Врешь ведь… — И, увидав за спиной Василя вооруженного Тимоша, замолк. Он уже понял, кто они, и пытался угадать, зачем пришли, стоял, раздумывал. Большой, толстый, загородил собой дверь, подпер головой притолоку.

— Ладно, заходите, — сказал он.

Они зашли в кухню. Тут царил полумрак. Прикрученный фитиль в семилинейке мигал, горел слабым светом. На разостланной на полу дерюжке лежали круги подсолнухов, целая куча их, уже выбитых, белела у порога. Тут же, на дерюжке, лежала полупудовая дубинка-выбивалка и рядом маленькая. Василь смотрел на маленькую, стараясь отгадать, давно ли она оставлена.

Савва Омельянович, покряхтывая, сел на скамью, провел по ней широкой, как валек, ладонью, сметая семечки.

— Ну?.. — сказал.

— Я, дядько Савва, пришел попрощаться, — перевел Василь взгляд на дверь, что вела в светлицу.

— Что ж, прощевай, — крякнул Чуйман и погладил тяжело свисающие, как бечевки, усы.

— Попрощаться с Марийкой…

— А зачем тебе с нею прощаться. Кто ты такой? — Чуйман говорил ровно, устало, чуть насмешливо.

— Кто?… Товарищ… — ничуть не смутился Василь. — В школе вместе учились. Да вы что, Савва Омельянович…

— А ты уже со всеми попрощался, с кем учился в школе?

— Нет… То есть…

— Обойдешь всех, тогда и заходи.

Разговор вязался, как нитка от кудели — могла тянуться бесконечно, а могла и прерваться в любой миг. Василя это начинало раздражать, и он рванул нитку.

— Не чудите, дядько, позовите Марийку, или я сам пойду.

Чуйман поднялся — тяжелый, крепкий. Василь, хоть и не низкого роста, но тонкий, худощавый, рядом с ним казался подростком.

— Этому, хлопче, не бывать.

— Я прошу добром… Потому что вас, как мельника…

— И я пока что говорю добром, — тяжело вздохнул Чуйман. — Ты знаешь, я добрый.

— Добрый пес, аж за кочергу хватается, — кинул Тимош, который любил говорить присказками, но дальше в спор вмешиваться не стал, вынул нож и кончиком его принялся долбить дырочку в широком ремне. Чуйман бросил на него косой взгляд, но смолчал. Закончил разговор с Василем — строго и твердо:

— Но терпение у меня короткое — ты знаешь.

Да, Василь это знал. Как и все другие. Чуймана, если уж он наехал на пень, не столкнешь.

Крутая и причудливая жизнь у Чуймана. Судьба играла им и несла его, как весеннее половодье корягу. А коряга была мореная, крепкая.

Только однажды в жизни отступился Чуйман от самого себя.

До революции Савва Омельянович был дьяком в соседнем селе Талалаевке, а когда в девятнадцатом году поп сбежал с деникинцами и не вернулся, занял приход. И сидел на нем почти до самой коллективизации. И кто знает, что принудило его к отречению: то ли что подрастало двое сыновей, коих хотел учить, а дорога поповским детям на рабфак и в высшие учебные заведения была заказана, то ли и впрямь разминулся с богом, только однажды он вышел к христианам через царские врата и, поклонившись на все стороны, сказал:

— Миряне! Отныне и присно и во веки веков: бога нет и не было никогда. Меня обманывали, и я вас обманывал.

Чуйман убегал через те же царские врата, а разъяренные прихожане гнались за ним по обоим притворам. Женщины уже догнали его на церковном крыльце, схватили за ризу, но спасла особенность этого безрукавного одеяния: оставив ризу в руках прихожан, Савва Омельянович убежал через сад. В то время в селе организовывался ТСОЗ [11] ТСОЗ — товарищество по совместной обработке земли. , и Чуйман записался туда. Это было странное общество. Кроме нескольких бедняков и Чуймана в него записались два культурных хозяина — богатые братья-хуторяне, один середняк и бывший жандарм. В терроризированном бандами и слухами селе никто не брался рьяно за хозяйство. Чуйман же почти самочинно возложил на себя хлопоты по отвоеванию для ТСОЗа лучших земель на Заречье, ремонту помещений бывшей экономии и обработке полей. Когда строили конюшню, носили огромные, чуть стесанные с двух сторон сосны, все тсозовцы становились под бревно с одного конца, Савва Омельянович один — с другого; за один раз Чуйман поднимал на вилы полкопны, за один день выкапывал ям для саженцев больше, чем остальные тсозовцы вместе. Вилы и лопата у него выкованы в кузнице по особому заказу, как у Микулы Селяниновича, и такая же крепкая, выносливая крестьянская сила.

Перед самым подворьем ТСОЗа, или, как его называли в селе, коммуны, пески по пояс, в них застревали все возы. И не раз, бывало, Чуйман удивлял людей, выпрягал заморенную клячу, связывал оглобли чересседельником, становился в них и втаскивал воз на тсозовский двор. За один присест Чуйман съедал паляницу хлеба, полуведерный чугун картошки и выпивал два кувшина молока. В селе — на косовице или на жатве — кухарка ставила на огонь для него отдельный чугунок.

Через год началась коллективизация. ТСОЗ распустили, землю, чтобы ликвидировать старые межи, разбили на клетки, выделив каждому клетку, какая кому выпала по жеребьевке. Опять по селу поползли черные слухи, земля лежала невспаханная, мужики, намозолив задницы за «подкидным дураком», для разминки играли в лапту, и никто не мог заставить их взяться за плуги. Один Чуйман вспахал свою клетку, накликав на себя черный гнев соседей. Его хату не сожгли только потому, что все помнили его полуметровые вилы-тройчатки, никто не отважился испытать на себе библейскую притчу, демонстрируемую на сияющем лунном круге, где, наверное, тоже не хватало земли и брат держал на вилах брата. Но Чуйманов посев все же потравили лошадьми, и он, бросив клетку, пошел смотрителем в Нежинскую тюрьму. Через три года снова осел в Позднем, узнав, что колхоз там начал строительство паровой мельницы. Савва Омельянович рассудил, что только мельница могла прокормить его. Опять подставлял свои плечи под толстые концы бревен, тогда как под тонкие становилось по нескольку человек, носил балки и катал камни-жернова.

Его и впрямь поставили мельником.

Сыновья Чуймана выучились и забыли дорогу к отцу-попу, хоть и бывшему; никто не ведал, куда их занесло, где они жили, Савва Омельянович тоже никогда о них не вспоминал. По крайней мере на людях.

Жена Чуймана умерла за три года до коллективизации. Скончалась от родов, оставив ему Марийку, вечную память по себе. Марийку вырастила Наталка, бездетная сестра Чуймана, которая перебралась к ним из ветхой отцовской хаты. Мельница, пасека, сад — это каждодневная забота Чуймана, дочка росла как-то в стороне, далекая и непонятная ему. Но он считал, что должен быть строгим в воспитании, выказывал эту строгость при каждом случае и удивлялся, что не находил в этом маленьком создании покорства, а, напротив, спокойное, но непоколебимое упрямство, даже ожесточенность. Он не хотел, чтобы она училась (двое уже выучились!), но она все же не бросила школу и закончила десять классов. С радостью встретил ее замужество. Тем более что выходила она за парня мастерового, сироту, ему — думалось — на старости передаст хозяйство.