Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

— Я так испугалась… Боже мой… каждый день тут обедаю… Иду себе да иду… Ой, у меня же только это, в узелке. Если бы знала… Я так испугалась…

Она говорила и говорила, а они слушали и улыбались, и это была первая минута их настоящей радости после бегства.

— А мы уже хотели… — встрял в ее речь Сусла, но Иван черкнул по нему взглядом, чуть не перерубив пополам.

— Хотели позвать, — улыбнулся Иван. — И не решились. Думали, немка.

— Из Озерян я, из Озерян, под Киевом, — говорила она. — А вы, вы? — тыкала пальцем по очереди в каждого.

— Мы из разных краев, — как бы нехотя ответил Яхно. Произнес так, что сразу пригасла радость. — Наверное, не добраться нам до наших мест… А какое это село виднеется?

И девушка погрустнела тоже. До этой минуты казалось ей, что эти люди почти уже на воле, что они вот-вот пройдут по ее родной стороне, и она сама на минутку в короткой мечте ступила на родную землю, припала к ней изгоревавшейся душой, а на самом деле родная земля лежала отгороженная десятью смертями, и все они не то что приближались к ней, а даже не могли поднять головы, чтобы поглядеть в ту сторону. И разговор их потек печально, о насущном, необходимом. Они расспрашивали ее о дорогах, которые лежали на восток, о полицейских патрулях, она рассказала, что знала, и немного о ферме, на которой работала, о двух девушках, о беглеце, которого она укрывала весной. Она не спрашивала, из какого они лагеря и какой путь лег им под ноги, — этого не имела права знать. Отдала им свой обед — пять картофелин, две печеных брюквы, маленький кусочек хлеба, намазанный маслом, полбутылки снятого прокисшего молока. Они не хотели брать, но девушка почти силой рассовала им по рукам.

— Хозяйка есть дает. Только злющая… Если бы я знала… Чего-чего, а брюквы печеной… Ой, — спохватилась она. — Хозяйка скоро приедет. Она всегда наезжает в полдень.

— Она сюда не завернет? — встревожился Борисов.

— Что вы, по картошке? Коня оставляет на дороге. — Девушка встала. — Я чуть позже к вам прибегу.

Однако девушке, у которой они даже забыли спросить имя, прибежать больше не удалось. Вскоре подъехала на одноконных дрожках хозяйка. Вожжи привязала к колесу, но гнедой, старый (видно было по прогибу спины) одер был хорошо вымуштрован, стоял недвижно, не тянулся к траве и ботве. А его хозяйка, в желтой куртке и серых, заправленных в сапоги штанах в обтяжку, похаживала по междурядьям, похлестывала лозинкой по голенищу. Раза два подходила к девушке, что-то у нее спрашивала, а потом побрела наискосок, через поле, к рощице. Шла медленно, не торопясь, чему-то улыбалась и все похлестывала по голенищу, а для четырех беглецов те удары были точно выстрелы. Немка шла и шла, она как бы отсекала их от далекого горизонта, от всего того, ради чего они рисковали жизнью, ради чего прибились на это окаянное картофельное поле. И снова оно как бы разверзалось под ними, всасывало их в себя, а они лежали бессильные, не знали, что предпринять, как спасаться. У них не хватало сил на роковое решение, да и оставался на дороге конь, который непременно привлек бы чье-нибудь внимание, и девушка, на которую падет эта смерть.

Это думал Иван, это думал Яхно — мысли всех четырех были куцы, беспомощны и немощны перед опасностью, которая неотвратимо приближалась.

Их спасла девушка из Озерян, имени которой они так и не узнали. Видели, как она подбежала к дороге, как ударила тяпкой коня, как взвился гнедой одер, и лопнули привязанные к колесу вожжи, и дрожки запрыгали по грядам, только пыль поднялась. Девушка закричала, позвала хозяйку, они вдвоем бросились наперерез коню. А конь сбежал в лощину и остановился. Снова стоял неподвижно, задрав голову, будто это и не он только что галопировал по картофельному полю. Пожалуй, когда-то это был кавалерийский конь, помнил военную муштру.

Девушка не вернулась назад. Наверное, немка побоялась ехать одна. Она села сзади, девушку посадила править. И одер, широко ступая, потащил дрожки к железнодорожному переезду. А беглецы улеглись в рощице ждать вечера. Изморенные, вскоре уснули, по очереди карауля сон.

Адская работа раздобывать харч, да еще, как сказал Тимош, когда он отстреливается. Правда, их пожива не отстреливалась, сторож только попросил, чтобы они брали из дальнего бурта и помогли потом его заровнять. Они выносили картошку в переулок, где их ждал с запряженным парой коней возом Сашко Хан — погонщик, а на этот раз еще и конвоир. Он стерег связанного полицая, которого схватили на железнодорожном переезде, — ехал куда-то на велосипеде и наткнулся на них. Полицай был не из Позднего и не талалаевский, но не хотел говорить, куда и зачем крутил педали на ночь глядя, они решили увезти его в лес, чтобы допросить там.

Василь плелся позади всех, спотыкался о ботву — спешил, чтобы не отстать. Тимош и так прикрикнул на него за то, что он самовольно отошел от гурта, привлеченный огоньком посиделок в хате кривой Липы. А Василь даже не забежал в хату, а приник к оконному стеклу и высмотрел, кто там есть. Марийки среди девчат не было. Да он почти и не надеялся увидеть ее там. Савва Омельянович не пускал дочку на гулянки и в мирные времена. И даже если бы она была там… Разве Тимош отпустил бы его?..

Тимош тяжело шагал впереди. На плечах у него полуторацентнерный, с немецким орлом, оккупационный мешок, а на ногах пудовые сапожищи, ими, пожалуй, только грейдер утаптывать. Василь усмехнулся этой своей мысли, она даже взбодрила его, вырвала на мгновение из цепкой жути. Странно, что может делать с человеком ночь. Василю знаком тут каждый кустик, каждый столбик, но сейчас они не такие, как всегда, а настороженные, нацеленные куда-то. Вон колодец, вокруг него кусты бузины. А кажется, что за срубом затаились три склоненные друг к другу фигуры. Слава богу, что уже недалеко.

Василь никогда не бегал от страхов. Еще в школе мог заставить себя пойти ночью в лес, на старое кладбище, превозмочь что-то в собственной душе, хотя, когда он шел, душа сжималась и становилась как сухая груша-дичок. Кто знает, была ли это храбрость или только постоянный поединок со страхом, с самим собой.

Вдруг впереди что-то загрохотало, застучало, загромыхали колеса, выбили дробь копыта, а потом затопало по стежке, и ухнул на землю мешок — его бросил Тимош. Василь крутнулся на месте — мешок занес его в сторону — он не знал куда бежать, назад или вперед, и побежал-таки вперед, а когда подбежал, то увидел, что Тимош трясет Хана за грудки, да так, что у того дергается голова.

— Как же ты, остолоп…

— Я же не видел, что он развязался. Нагнулся прикурить, а он — по коням.

— А винт где? Почему не стрелял?

— Винт я прислонил к возу, а он схватил…

— Ух ты, — Тимош замахнулся, кулаки у него как ведерные чугуны, но не ударил. — Свекор с тебя шкуру сдерет.