Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Борисов показал глазами на Ивана.

— И — кто же?..

— Ну, чей нож… — буркнул Сусла.

Иван оглянулся, в его черных глазах вспыхнули огоньки, — Сусла даже опустил голову. И тогда Борисов взял четыре сосновых иголочки, одну надкусил и все вместе зажал в кулаке. Он не проронил ни единого слова. Но все поняли и так. Отвели глаза, только Сусла уставился на черную потрескавшуюся руку диким, почти безумным взглядом.

Первым, все так же не глядя на руку, державшую иголки, потянул Яхно, хвоинка была длинная, он даже пожевал ее от жуткой радости. Хвоинка, которую выдернул Сусла, тоже была длинной.

Иван сам не знал, как это случилось, что он потянул тоже. Потянул вопреки желанию, вопреки тому, что поднималось в душе, поднималось круто и болезненно. Был это гипноз или бессознательный порыв, инстинкт спасения и самозащиты, — кто знает? Но он потянул и сразу почувствовал, что это та, роковая. Даже хотел остановить руку, но уже было поздно, надкушенная хвоинка торчала в пальцах, как иголка со сломанным острием.

— Я не буду, — бросил он и отвернулся.

— Не имеешь права, — сказал Сусла, и его голос скрипнул необычной твердостью.

Иван ничего не сказал и лег на хвою. Он понимал, что поступил бессмысленно — загнал сам себя в трясину. Чем теперь мог оправдаться? Ведь даже собственная смерть не снимала того, что взвалил на душу единственным движением пальцев. Все взгляды скрестились на нем, а он как бы и не замечал ничего, лежал и смотрел на далекий горизонт, что плыл в легком мареве, на девушку, которая полола картошку, прикрыв от солнца лицо причудливой шляпкой. Гертруду или Гретхен. К своему собственному удивлению, отметил, что совсем не знает немецких женских имен, только мужские, только имена конвоиров. Из женских память сберегла еще одно — Лорелей.

Еще подумал, что имя это из сказки; наверное, нынче им девочек не называют. Иван почувствовал страх перед теми тремя хвоинками, которые обрекли его на то страшное, что он решительно отбросил в первую минуту, понуждали его неотвратимо к нему. А он ищет какого-то убежища и не может найти. Да и где это убежище? Что другое может спасти? Ведь все так просто и так страшно: умрут они четверо или она одна.

Иван ощутил, как сердце его наливается свинцом и уже бьется точно отдельно от него. А утро вставало перед ним теплое и ветреное, картофельное поле бежало до горизонта, и платье девушки реяло на ветру все ближе и ближе. Она полола, приближаясь к ним. И почему-то вспомнилось Ивану, как когда-то они с хлопцами лежали посреди Ворокушиного луга и смотрели, как к ним приближается тоненькая фигурка, лежали на краю ничейной территории. Она делила луг на две половины — позднянскую и талалаевскую. На ней росла буйная трава, которую никогда не выпасали, росли и сами облетали под ветром качалочки и засыхал на пне ситняг. Это была грозная линия. Лютая вражда разделяла позднянских пастухов с талалаевскими. Ее начали далекие малолетние предки и передали в наследство всем малолетним потомкам. Никто не знал ее причины, но пусть бы попробовал кто-нибудь с той или другой стороны ступить на ничейную территорию, сломать качалку, нарвать ситняга да сплести из него кнут или корзину, разорить гнездо!.. Однако коровы не разбирались в этом территориальном делении и порой, влекомые густой гривой трав, забредали туда. За ними вынуждены были бежать их пастухи. Тогда вспыхивали пограничные инциденты, переходившие в затяжные войны. То были суровые войны, и окончательной победы в них не одерживал никто. Иван и сам не раз испытал на своей спине крепость палок — дубинок из грабовых талалаевских лесов. Он тогда еще не знал, что на свете бывают войны тяжелее, что вражда — это одна из форм человеческого бытия, что соседи равны только тогда, когда они одинаково сильны. Весь антагонизм мира он познал позже, кровью, кожей. А этот худощавый нарушитель в длинной хламиде шагал себе по ничейной территории, невзирая ни на что, пренебрегая всеми законами границы.

Они налетели все вместе, стаей. Налетели и… остановились. Это была девочка. Маленькая, беленькая, в материной жакетке, в больших, хлопавших на ногах чунях. Увидев мальчишек, она испугалась, глаза стали большими-большими, а сама съежилась, точно пойманный зайчонок. Однако пыталась не выказать своего страха, не просила о пощаде, не отводила взгляда темно-карих глаз. И это раздражало всего больше. Никто из хлопцев ее не знал, а она молчала, не ведая, что к чему, ибо если бы ведала, то, пожалуй, сказала бы, что ее отец — мельник из Позднего, что они недавно вернулись из города, поселились на Басовом Куте. А в Талалаях у нее две двоюродные сестры…

— Ты чего тут ходишь? — спросил-привязался придурковатый Дусь и хлестнул девочку кнутом по босым ногам. — Чего?

А Иван, он и сам не понял, как это произошло, что было силы огрел Дуся тройчатой плеткой. Они сцепились, хлопцы обступили их, а девчушка тем временем засеменила к селу. И, уже отбежав далеко, остановилась и смешно пригрозила кулачком.

Он только осенью встретил ее в школе. Ее звали Марийкой…

— Ц-с-сц! — внезапно перерубил Ивановы воспоминания Яхно. — Бросила тяпку. Идет.

Иван дернулся, точно его ударило электрическим током.

Девушка в синей шляпке шла к ним.

Иваново сердце оборвалось, как сбитая на лету птица. Он смотрел, смотрел, и горизонт переливался у него в глазах, он пытался остановить, оттолкнуть ее взглядом. А девушка шла и шла. И тогда он впился глазами в нее, как будто пытался запечатлеть ее в памяти и найти хоть капельку ненависти, злости или хотя бы отвращения. А вместо этого видел, что девушка похожа на других девушек, даже немножко… на Марийку. Невысокого роста, круглолицая, крепкая. Стройные прямые ноги ступали по междурядьям устало, однако упруго, грациозно. А может, сейчас ему любая девушка показалась бы похожей на Марийку? Может…

Синяя шляпка покачивалась уже совсем близко, стройные загорелые ноги переступали через зеленую ботву, и уже видны были утомленные, в черных подковах глаза под синей шляпкой и сложенные на груди руки с узелком. Еще шаг… Еще один…

— Бей в шею, — прошептал Сусла. — Чтоб не закричала.

Этот шепот разъярил Ивана. Как тогда, на Ворокушином лугу, когда он огрел кнутом придурковатого Дуся. Но сейчас он не бросился на Суслу, не ударил. И снова все произошло в одно мгновение, снова сработало что-то быстрее его самого, его мысли, трезвой рассудительности, требовавшей послушаться Суслы и Яхна. Иван встал на колени и позвал судорожно, вполголоса:

— Медхен, фрау…

— Ой, — вскрикнула девушка и уронила узелок. И было это «ой» такое круглое, такое мягкое, украинское, что Иван чуть не заплакал от радости.

— Ой, кто тут?

Но это было уже не вопросом, а утверждением. Самые солидные документы не могли бы точнее указать, кто эти люди, чем их одежда и вид. Ни в одном документе на свете нет такой графы — беглые невольники, никакой закон не защищает их, кроме закона человеческого сердца.