Александр Зуев - Через сердце

Справочник в скупых немногих словах указывал, что берега, на которых застрял Орест Матвеевич, «носят отличные следы глетчеров, некогда гигантской массой избороздивших скалы, богаты ценными породами, имеют весьма прихотливую картографию и чрезвычайно живописны на вид, но мало изучены вследствие неприступности скал и бурного прибоя».

Он закрыл глаза и подумал опять о Немочке, о милой их квартирке в любимом городе Ленинграде. Немочка потому, что Эмилия — дочь морского инженера из Либавы, настоящего немца, смешавшего, впрочем, породу женитьбой на русской дворянке. Вот откуда у Эмильхен спокойный нрав, безмятежные светлые глаза, высокое прохладное тело — она любит холодные обтирания, — а вместе, в странном сочетании, скрытая мечтательная грусть, и неясные порывы, и какое-то опасное, как ему казалось, любопытство к людям.

Как-то она там? Если бы знать, что так выйдет с пароходом, можно было бы, пожалуй, не спешить с отъездом.

Он подумал, сразу сел и приписал постскриптум:

«Эмильхен, может быть, я надумаю за эти три дня поехать на лодке, тут берега еще мало изучены, видишь ли, — из-за неприступности и бурного моря, — опасно, конечно, но ты за меня не беспокойся».

Орест Матвеевич заглянул еще в справочник и подумал: «А может быть, и в самом деле поехать? Хотя бы недалеко, ведь впереди три пустых дня…»

Он прошелся несколько раз по пестрому половичку и решил еще раз сходить на пристань.

С моря в бухту медленно заплывали на безветренных парусах рыбацкие лодки. И солнце, огромное, розовое, уже опускавшееся к горизонту, залило море желтым огнем от края и до края. А море лежало тихим, умиренным, чуть облизывая подножия гор, сумрачно потеплевших на вечернем солнце.

Орест Матвеевич долго стоял на пристани, любуясь неслышно подходившими к берегу из пылающего простора тихими суденышками, на древние их, в пестрых заплатах паруса, и сердце его защемило от этой первобытной тишины гор и розовой бухты.

— Первый раз у нас будешь?

Сзади подошел старый рыбак с веслами на плече и благодушно оглядывал Ореста Матвеевича.

— В первый.

— То я и вижу. Обличье у тебя чужое. По каким делам приехал?

Орест Матвеевич затруднился с ответом:

— Да как вам сказать?.. Больше так, посмотреть ваши места.

— Ну что ж, гляди, гляди! — снисходительно сказал старик. — Вот сонцо у нас ныне всю ночь на небе. Эвона докуда дойдет, а потом опять наверх.

Корявая огромная ручища рыбака заслонила горизонт, тыча перстом в огненное небо. Сверкала рука золотыми чешуйками, и пахло от нее остро рыбой и смолой.

— Гляди! — опять сказал рыбак. — К нам приезжают сонцо глядеть разные господа. Им это интересно, что ночи нету.

Старик уже повернул было, когда Орест Матвеевич окрикнул:

— А скажите, у вас тут в море возят?

Рыбак подошел опять и, соображая что-то, долго разглядывал Ореста Матвеевича. Обветренное суровое его лицо казалось медно-красным на солнце и чем-то даже похожим на эти сумрачные изборожденные горы.

— А тебе куда надо попадать?

— Да мне все равно… Море теперь как, тихое?

— Море тихое. Тебе в какое становище?

Орест Матвеевич решил объясниться:

— Видите, я ученый, приехал изучать ваш берег, осматривать ваши острова…

— На карту сводить? — вдруг хитро насторожился старик.

— И на карту сводить! — неожиданно согласился Орест Матвеевич.

— Это можно.

— Вы повезете?

— Мы повезем.

Орест Матвеевич вдруг почувствовал к старику полную симпатию и быстро, без обычной неловкости, сторговался с ним о поездке.

Вернувшись на станцию, Орест Матвеевич уложил вещи и приписал нежный пост-постскриптум:

«Эмильхен-либхен, завтра с утра выезжаю в океан с рыбаком Афанасием Варакиным. Чудесный старик, я с ним сразу подружился — такой косматый бог моря Нептун, — с ним не страшно. И море теперь тихое совсем, ты, право, не беспокойся. Целую крепонько-крепочко».

Он пошел опустить письмо на почту, потом опять долго стоял на пристани, смотрел в море и думал о Немочке.

Городок уже спал, и странно было смотреть в мертвые улицы, ярко залитые косым желтым солнцем. Точно прошла здесь страшная зараза — так было тихо и пусто всюду. Орест Матвеевич даже вздрогнул, когда заметил кошку, сверкнувшую в конце улицы желтыми фонариками глаз, она мелькнула меж розовых камней, как привидение.

Была полночь. Спали в бухте опущенные паруса, спали черные лодки на желтой воде у берега, спали померкшие горы. Мир был мертв. Только солнце, низко нависнув над морем, одно боролось с этим сонным очарованием, и огромное его лицо, казалось, болезненно передергивали меркнущие тени. Тусклый жар стоял вокруг солнца густо-палевой оболочкой, и было сквозь него видно, как чашей сплющивается солнце от какой-то глубокой внутренней судороги. Казалось, непрочно стоит оно на краю неба и вот-вот сорвется и канет в море, глубоко западет за невидимый земной предел, и ночь задернет сразу глухой занавес над этой огненной дверью в просторы вселенной.

Но, превозмогши недолгое недомогание, рассеяло солнце этот тусклый, пыльный флер, оживилось, и заиграло вдруг его лицо. И снова стало восходить солнце в силе и славе по небесному кругу.

Очнулись от короткой дремоты горы, щербатая рябь пробежала под берегом, юркнула мышиными стайками под низкие борта лодок, и трепыхнулись сразу обвисшие паруса под свежим дуновением. Хлопотливые голоса гагар и чаек принес ветер с гор.

Ночь невидимо стала утром.

Орест Матвеевич глубоко вздохнул, достал из записной книжки открытку и написал:

«Немочка, как жалею, что тебя здесь нет! Я не знал, что театр мира так потрясающе прекрасен, как был сейчас на моих глазах, когда родилось солнце сегодняшнего дня. Первый день мироздания можно видеть только здесь. Целую твою сонную голову, дорогая, спокойной ночи».

Нептун пришел в широчайшей желтой шляпе с обвисшими полями, желтая рубаха была туго заправлена в желтые штаны. Все это было хорошо промаслено олифой и весело блестело и пузырилось на утреннем солнце.

Попыхивая короткой самодельной носогрейкой, рыбак критически осмотрел непромокаемый плащ Ореста Матвеевича, попробовал даже на ощупь:

— Легка, сынок любезный, твоя одежа. С нашей не ровнять. Ну, да ведь нешто и робить тебе — карты-то сводить.

В лодке стояла дочь Афанасьева, Устя, крепкая молодица, широко, по-матросски, носившая руки — локтями на стороны. Орест Матвеевич заметил этот смелый взгляд навстречу, и показывающее примесь финской породы резкое ее лицо, и слишком, пожалуй, для маленькой коротконогой фигуры обильные груди, крепко обтянутые грубой шерстяной фуфайкой.

— А гребсти — лучше ей нету! — сказал старик любовно. И Устя быстро и уверенно на это усмехнулась, блеснув мгновенно узкими глазами на Ореста Матвеевича.