Галина Демыкина - Просторный человек

А Татьяна все не унималась, теперь уже сочиняла сама:

Хорошо я сочиняю? — адресовалась она к старику, но восхититься, вероятно, должны были все. Она возбудилась сверх меры, и я рада была, когда щенок оказался у меня на коленях. Я после Татьяны не решалась тронуть милую эту дворняжку.

И тут я заметила острый нежный взгляд Аси. Она не подходила к зверьку, не тянула к нему рук, но уж если кто был рад, то именно она.

— Какое совершенное создание, а? — уверенный в понимании, заговорил с ней хозяин. — Если бы я был верующим… Не примите за кощунство, но такая гармония… это было бы как подтвержденье…

— А вы не верите?

— Нет. К сожалению — нет. Ведь я сам ниспровергал — для себя, разумеется. Доказывал… А теперь мне подавай доказательства обратные. А вера — это вера. Ей доказательства не нужны.

— Да, я бы тоже не смогла поверить просто так.

— Но, с другой стороны, бывают же какие-то истины, которые мы признаем без доказательств.

— Какие? — тихо спросила Ася.

— Ну… Что надо хорошо относиться к родителям, не предавать, не подличать. Ведь мы не спрашиваем: почему?

Для него это было непреложно, как для верующих вера. Но и в Асе по этому поводу у меня сомнений не было.

Подбежала Татьяна, спросила без мысли, просто так:

— А если родители плохие?

— Все равно мы их не обижаем, верно ведь? — мягко возразил старик. — Или: что надо быть добрыми — тоже нет вопроса «для чего?».

Татьяна промолчала, снова отошла (неймется), стала листать какую-то книгу на столе.

Мне казалось — Ася длит разговор, чтобы погреться возле этого тихого и доброго старика. Ведь без отца… Но я, видно, не совсем была права, потому что она сказала неожиданно:

— Вы хорошо говорите: «доброта». Конечно — доброта, а не «Добро» с большой буквы.

— Да, Асенька, я заметил, что так называемое «Добро» часто несут как знамя люди недобрые. Почему-то. Для них это всего лишь символ, знак, а суть ушла.

— Может быть… — тихо и опять очень лично кивнула Ася.

Она взглянула на часы и так же грустно, как вела весь этот разговор, попросила:

— Простите меня. Мне пора домой.

И я вдруг остро позавидовала ей. Ее дому, который требует забот; самим ее заботам; тому, как нежно глядит на мать рыжая Сашка… Вот именно этому — что в доме Сашка! Мне бы хватило Кирки-младшего, чтобы не чувствовать своей одинокости. Мне бы… Мне так недостает его!

Я покрепче сжала зубы, чтоб не потекли черные слезы из подкрашенных глаз, и тоже стала прощаться.

Татьяна Всеволодовна не обиделась, что мы так и не зашли к ней в мастерскую. Только встревожилась, как доберется Ася (я ее не волновала ничуть, хотя мне было дальше и безлюдней).

Ася сразу как-то осунулась, поскучнела.

— Ты боишься идти? — спросила я тихо.

— Нет, нисколечко.

— А чего ж? Она не ответила.

Мы спускались по деревянным ступеням, а старик и Татьяна Всеволодовна долго махали нам — две плохо объединенные тени в едва освещенном дверном проеме.

У Варвары Федоровны обычно голова болела с утра, а часам к двум проходила. И тогда она могла полежать, отдыхая от изнуряющей мигрени, могла почитать газеты и журналы, а к вечеру ей становилось настолько лучше, что она была в состоянии отправиться в театр или в гости.

Когда покойный Клавдий Александрович еще жил в семье, он, вернувшись с работы, поил жену кофием и нежестко, но настойчиво уговаривал встать, одеться (сам выбирал — в какое платье), сделать прическу (тоже придумывал — какую). И тогда, обогретая его вниманием, она как бы забывала о своем недомогании, особенно если он выслушивал ее до конца: ей всегда хотелось восстановить с большой точностью, в котором часу что заболело. Ей становилось легче, если он не прерывал ее: «Ну хорошо, хорошо, я все понял, постарайся не фиксировать внимания на боли, ведь тебе уже лучше», — если он не говорил этого, а терпеливо дослушивал, что было с ней до того момента, как он вошел в комнату (часам к четырем как раз ее обычно начинало поташнивать и опухало лицо, особенно когда не было хорошего крема, а это, к сожалению, случалось, потому что косметичка вела себя как ей вздумается и иной раз на неделю, а то и на полторы оставляла ее без крема!). Когда был жив Клавдий Александрович, ей вообще было много легче — и не только материально (теперь сын зарабатывает вполне достаточно для них двоих!), — нет, просто было кому восхищаться ею, выбирать ей платья, смотреть, как она раскладывает пасьянс, говорить ей, что другая бы на ее месте… а вот она молодец, и сегодня пойдет с ним погулять. Он играл в нее, как в дорогую куклу, а кукла строптивилась, иногда даже сердилась, требовала к себе внимания. Кукла видела хозяина добрым увальнем, который не умеет жить и пропал бы без нее, — ведь это она будила его по утрам, любезно разговаривала с его больными и начальством, напоминала, когда и кого надо поздравить. А сама мечтала, что, как в одной из сказок, она поднимется как-то ночью с кукольной кроватки и пойдет, пойдет неведомо куда. Может, ее где-то ждет бедный и тихий мальчик, для которого она — вообще недосягаемая мечта!

Но вот мужа не стало, и женщина поняла, что была к нему привязана, что он баловал ее так, как никто другой не будет (из обозреваемого возможного, во всяком случае), а ей теперь (некому заступиться!) станут говорить, что не помешало бы чем-нибудь заняться, помочь сыну и так далее, будто она бездельница, а не больной человек. Посмотрела бы она, как на ее месте другая!

Это началось у нее давно, неожиданно. Теперь вроде бы стало бытом, а тогда — ах, какой она себя чувствовала несчастной! Она только еще оправилась от войны и эвакуации (одно это ожидание писем от мужа, с фронта! И — жизнь у чужих людей в холоде и грязи…). Но муж вернулся, отчасти вернулось и даже пополнилось довоенное общество (музыкальные вечера возникли уже после войны), сын хорошо учился, потом окончил школу, поступил в институт, отпала необходимость в ее заботах, а она все никак не могла найти хорошей работы, потому что предлагали — как в насмешку! А потом заболела. Сначала лечили, волновались. Однако постепенно привыкли. И, кажется, даже перестали считаться.

Вот и теперь — как раз в тот день, когда головная боль не прошла к двум часам, позвонил Вадим и попросил, чтобы она вместе с Ниной Ниловной немного привела все в порядок — к нему придет приятель. Кто же это? Для кого такие приготовления? Сын обычно не приглашал друзей к себе, а с тех пор, как у мужа стало побаливать сердце и он начал надолго уезжать в «свою» деревню — в Синеречье (вернее сказать, поселился там), — у них почти никто не бывал. Как-то само все рассеялось…