Галина Демыкина - Просторный человек

— Чего вы, Валентин?

— Вы на меня смотрите как на удава! — У него все же были прекрасные белые зубы. — Ей-богу, Анна Сергевна, вам ничего не грозит! — Он проглотил наконец эту лососятину; все уничтожил один.

— Так что стряслось? — спросила она.

— Меня сегодня повернули лицом к действительности.

— Ну и кому хуже, ей или вам?

— Ей. Посмотрите на мое лицо! Но и мне тоже. — И вдруг посерьезнел: — Анна Сергевна, меня прогнали из комнаты. Я снимал. Может, вы… Кирюшкину, а?

Женщина вдруг подумала, что, может, он и в городок-то ездил потому и ее узнал не просто так. Но отмела.

— Валя, я… Но пока — конечно. Конечно. Не на улице же.

Ей хотелось знать, из-за чего, но проявлять любопытство было неудобно.

— Надо рассказать? — спросил он.

— Как сочтете нужным.

— Чисто идейные разногласия. Но поверьте, с вами на эти темы даже говорить не стану.

Лицо понемногу приходило в равновесие. Женщине не хотелось больше ничего знать. Она вдруг ужасно устала. И выяснилось, что поздно уже. Постелила ему в Кирюшкиной комнате, мальчик этот смущенно бродил за ней и говорил что-то ужасно умное о телепатии как электромагнитных волнах, о «мозговом радио» — и все невпопад.

— Укладывайтесь спать, дорогой мой, — сказала женщина. — Я сегодня не собеседница: приехала, сделала материал и теперь усталая, как тот пес.

Он начал рассказывать о псе ответственного работника, на которого напал соседский кот «и продемонстрировал маленький вестерн: проскакал, как на коне, несколько кварталов…».

Они посмеялись еще чуть-чуть, уже просто так, по-домашнему, от тепла и «никуда не надо идти», и пожелали друг другу спокойной ночи.

Утром, когда женщина собралась на работу, Валентина уже не было, но остался на стуле галстук (разве на нем был галстук? Или в кармане принес?) как знак возможного возвращения.

Он пришел через три дня с портфелем, набитым едой, купленной неумело. И с каким-то старым саквояжем, набитым книгами, которые тут же на кухне и вытряхнул. Они долго пили чай и говорили просто и легко, почти без вздерга — ну, может, самую малость, насколько диктовал взаимный интерес. Было видно, как ему нравится здесь. Но видно не внешне, показно́, что позволяли себе другие люди. Валентин не допустил ни одного ложного шажка. Только лицо постепенно обретало симметрию — другое совсем лицо! — да чаще и неожиданней налетал смех, да легче — им обоим легче — говорилось, дышалось.

— Знаете, Валентин, а у вас ведь два лица!

— Я… не буду спорить. Это естественно.

— Почему?

— Ну, у меня есть некоторые особенности.

— Что это значит?

Он сморщился, теряя в лице гармонию.

— Зря заговорил. Неинтересно.

— М н е интересно. — Женщина подчеркнула это «мне» и покраснела. Почему, собственно? Глупо как!

Но он не заметил.

— Ну извольте. Я, знаете ли, об этом не рассказываю… Очень старая история. Мне было девять лет. Только что умерла мать, а о смерти отца нас уведомили еще раньше, я его мало видел, хотя, как говорили, любил и был очень похож на него. Меня взяла к себе тетка. Она жила в том самом городке, где я вас встретил, за оврагом. Это недалеко от кладбища. И я все туда ходил, хотя мама была похоронена в Москве. Но мне, знаете, как-то казалось… — Лицо его передернулось, появилась та самая гримаса, при которой женщина всякий раз думала: неприятное лицо. Но теперь она не подумала. — Да… Так вот. Как-то я пришел с этого кладбища — оно лесное такое, спокойное, — сел читать, а мне не читается, я пошел в кухню, поставил чайник на керосинку, гляжу — мимо окна прошел человек, по ступеням поднимается. А тетки не было. И никого. Я чего-то испугался. А человек уже стоит в дверях. Знакомый такой человек, а не вспомню. Он зовет: «Валентин!» Я, как говорится, остолбенел. Знаю его, хотя и не видел. Кажется мне: не видел его живым. Он мне снова: «Валька!» А потом: «Сынок!» Тут я и упал. А когда очнулся — все мне внове, все в диковинку. И — весело. Вообще-то я довольно мрачный тип и всегда такой был. А тут — веселый, смеюсь. Только правая рука повисла.

— Как это?

— Паралич. Висит как плеть. Отец меня водил к врачу, чего-то лечил. Но больше мы гуляли, я ему пел песни. Он в первый же день спросил: «Ты скучал обо мне?» А я ему (это он мне потом рассказывал, в с е рассказывал, я совсем не помню): «Я не скучал, говорю. Валентин скучал и нюнился, а я знал, что все будет хорошо». Он спрашивает: «А кто же ты?» — «А я, говорю, Ксаверий… И не путай меня с Валькой, мне это обидно».

Женщина слушала, широко раскрыв глаза.

— Вам не страшно, Анна Сергевна?

— Нет, почему же. Скорее грустно.

— Да, в общем, не весело. Я думал, вы больше развлечетесь, — ведь удивительно. А вообще-то это в медицине называется раздвоением личности.

Они помолчали.

— А как же… потом?

— Потом было еще одно событие, как нынче выражаются — стресс. И я опять потерял сознание. И очнулся собой. Теперь почти не бывает. А если бывает, то чуть-чуть… — Это уже он сказал потупившись, скороговоркой. И с веселой жадностью допил из стакана чай, будто подвел черту.

— А вам не жаль потерять Ксаверия? Ему ведь проще.

— Ого, еще как жаль! Да он и много милей меня… Но… Разве мы выбираем?

— В наше время, Валя, было распространено мнение, что свою судьбу можно сковать. «Каждый — кузнец…» И так далее.

— И счастья добиться, да?

— Конечно. Не верите в это?

— Ну, как добиться, к примеру, любви, если тебя не любят? Как стать летчиком или вулканологом, если нет храбрости? Разведчиком — без авантюрности в характере… В ха-рак-тере!

— А журналистом?

— Тоже, наверное, авантюрность. Только другого толка. Легкость, да? Я опускаю литературные способности. Некая податливость убеждений. Впрочем, не знаю. Не думал. Но вы ведь не такой уж журналист!

— А кто же?

— Киркина мама… Воспитатель, может быть.

— С чего это?

— Мне так кажется. Может, врач. В общем, какая-то более женская судьба.

— Вы думаете, я — того, разошлась с ней? С судьбой? Не совпала?

— Уверен.

О, каким, наверное, взрослым и мудрым кажется он себе! Режет правду — и тут хоть умри! А впрочем, кто знает? (Зачем-то ведь ей больше мил такой, чем Кирилла-старшего, взгляд на себя. Зачем-то не уничтожила она в себе женщину, хотя эта женщина и — Ваня.)

— Нет, нет, — не согласилась она. — Я живу своей жизнью. Единственной.

— Единственной — не всегда своей, — заключил умный мальчик. Он сгреб книги, понес их в комнату, в дверях споткнулся. Оборотился в смущении, трагикомически развел руки: — Вот видите, хотел удалиться как герой… Спокойной ночи, Анна Сергевна.

Она кивнула чуть снисходительно:

— Добрых снов вам, Валентин.

Он являлся не каждый день («Надо же вам передохнуть!») и без предупреждения. Был опрятен, мыл за собой посуду, а иногда, если приходил рано, — даже пол. Он приносил книги по психологии, биологии, бионике. И читал неотрывно. Если женщина окликала его, вздрагивал и от смущения начинал оживленно говорить, жестикулировать. «Какой хороший мальчик», — думала женщина. Она охотнее возвращалась домой. Больше читала. Когда попадались стихи, которые нравились, она запоминала их, чтобы прочитать Вале. Но потом не решалась: у него были иные вкусы (другое поколение, что поделаешь!). Но ей все равно хотелось запоминать стихи.