Галина Демыкина - Просторный человек

Лесистый проспект неожиданно кончался несколькими трехэтажными домами, поставленными поперек. В одном из них, вероятно, и жил Баклашкин. У каждого дома по три подъезда, перед дверями — по две скамеечки, на них — старухи. Женщина сверила номер дома, взбежала на второй этаж.

Открыла пожилая, миловидная, очень опрятная хозяйка.

— Вы к Петру Матвеичу? — И с этаким деланным простодушием: — Так не дома он.

— Я подожду.

— Дак ведь… — Хозяйка запнулась. — Нету у него. Ни одной! Поверьте.

— Чего нет?

— А вы… вы кто будете?

Женщина объяснила. И про баклашкинское письмо сказала.

— О, это он мастер. Куда только не пишет! Как что прочтет — сразу строчит…

Комната была большая, вымытая и вся заставленная цветами.

— Он у нас грамотный, не смотри что шофер.

— Василиса! — прогремел из-за стены голос.

Хозяйка махнула рукой, улыбнулась, показав по две ямочки на каждой щеке, охнула не то сокрушенно, не то восхищенно, и заспешила к двери.

Вот тогда-то и появился сам Баклашкин. Был он огромных размеров медвежонок. Медвежонок, а не медведь. Глазки медвежоночьи, голубые, молочные; лапы тяжелые (одну он протянул для пожатия); физиономия улыбчивая, но не от скрытности, как у взрослого зверя, а от детства.

— Давай-ка нам чайку, мать! — И вздохнул грузно. — Так, значит, по письму пожаловали, барышня? Садитесь. Вот сюда, к столу. Чего-нибудь нам сообразят сейчас.

— Спасибо, я сыта, — соврала женщина, хотя ей очень хотелось попробовать из рук хозяйки.

Баклашкин махнул лапой, даже спорить не стал.

— Так про письмо вот я что, сразу уж… Это… — Он оттопырил толстые губы. — Ну, я тогда на сына осерчал. — Голова его наклонилась смущенно. — Он на инженера выучился, заочно окончил, и говорит: не приеду к вам, работать, мол, негде. У нас-то, здесь, и — негде! Дак я ведь знаю, он, стервец, отдельно жить хочет. Ну, думаю, не будет по-твоему. Отгрохаем тебе завод. И — в горком, и в горсовет, и в газеты… Что, мол, и нам тоже эта самая цивилизация… — И оглянулся на дверь, заговорил тише: — Так они меня в этот вот дом переселили. Хозяйку водой отливали, как нашу хибару бросала. Там и садик был, и огород на три сотки… А теперь привыкла. В ванной стирает — так не сунься. Воду горячую требует, забыла, как к колодцу по грязи шлепала.

— А сын?

— Чего — сын? Отрезанный ломоть. Жена, детишки. Как отдыхать едут — нам подбрасывают.

— А живет где?

— Да где ж? В Москве. Я б его, стервеца, и не пустил сюда с этой фифой…

«А медвежонок-то с характером!» — усмехнулась про себя женщина.

Вошла хозяйка. Разговор уже смолк, но она, похоже, слышала — недовольно повела головой: видно, был у них давний и тяжелый спор. И еще не кончился.

— А ты, барышня… Звать-то тебя как?

— Анна Сергеевна.

— Ты, Сергевна, вот куда погляди: осушение у нас тут ведут, приехали какие-то, не наши. Так они что — верховые болота сушат. Из которых река начинается. Улавливаешь?

— Не может того быть. Это вы тоже на кого-то сердитесь?

— Верно, верно, дочка, — вмешалась и хозяйка. — Ведь что там прежде было! И брусника, и подальше — клюква, теперь — шаром покати. И трава не растет.

— Да на этих почвах, барышня, чтоб вы знали, посеешь — не вырастет. И деревья сохнут, и дичь улетела к чертовой матери.

Хозяйка расставляла чашки, баночки с вареньем, потом из кухни пахнуло печеным, и она сорвалась туда.

— Не очень я вам верю, — ласково улыбнулась женщина. Ей нравился этот обстоятельный мужичок. — Потому что про верховые болота все знают, и специалисты — тоже.

— А то нет! — так же басовито-мягко отозвался Баклашкин. — Я у этих осушителей планы смотрел: у них помечено — здесь клочочек да там болотце, а всего столько-то га. Так вот они чем по лесу-то гонять, разом большое болото и обсушат. Аккурат на столько-то га.

Хозяйка, овеянная теплым и сытным духом, внесла тарелку пирожков.

— Вот с капусткой с кисленькой, уж не знаю, как испеклись.

— У тебя, мать, худо не бывает, — прожужжал на низких ласковых тонах Баклашкин.

— Хвали, кулик, свое болото.

Они только что не переглянулись, а улыбки — уж это точно! — вышли на лица.

— Вот тебе и болота, — подытожил Баклашкин. — Я сперва тоже писал, шумел. Шуметь-то можно. А толку что? Теперь свой вот сад развел, — кивнул на цветы.

Женщина пригляделась. Причудливо шел вверх желтый древесный ствол и расходился зелеными плотными лапами с ложбинкой по внутренней стороне и в колючках. Столетник? Такого, пожалуй, и не встретишь. Ему деревянная кадка мала — здоровенный.

Тут были и светлое лимонное деревце, и бегония с мелким плотным и гладким листом. И все добротное, раздвигающее воздух в ощущении своего права требовать пространства, света, тепла…

«Правовые цветочки!» — улыбнулась про себя женщина.

Хозяйка разлила по чашкам свежей заварки чай, тоже перевела глаза на цветы:

— Ему волю дай, он тут… — и засмеялась.

— А как же! Вот ведь проще простого — кактус. Ему воды почти что не надо, в пустыне живет. А она льет. Жалко ей.

— Так ведь здесь-то не пустыня. Чего мучить!

— Не надо ему! — И оглянулся победно: вот, мол, какая неразумная!

Тут тоже, видно, был давний спор, но ласковый, любовный. Игра в умного и дурочку, в умелого и неумеху.

— А как кенареек водил!..

По щекам женщины разбежались ямочки.

— Плохо тебе было?

— А то хорошо. Дудит, бывало, дудит им на своей дудочке. А я… Что есть муж, что нет.

— Ревнует, — кивнул старик. — А уж пели. Сергеевна, веришь, двадцать кенарей хором одну мелодию да все коленца выполняют! А бывало, что продашь пару, а он, кенарь-то, зале́нится, начинает фальшивить. Я приду, сяду возле — опять поет. Вот стервец какой!

— Почему так?

— Боится. Я их учу: палочкой по лапкам — не ленись, не ленись! Они понимают!

— И верно, разумная тварь, — опять закивала хозяйка. — Ведь вот если любовь у них, пересадит, бывало, мой ирод самочку в кухню, а кенаря в комнате оставит. Так он кричит, она откликается. И никого к себе не подпустит. И он к другой не подлетит.

Они уже, собственно, вели монолог. Парный монолог. Пели, как те кенари.

— А кенареечки есть милые такие, — это уже он, Баклашкин. — Ее рукой накроешь, она присядет, сидит, только сердечко бьется. А другая замечется.

— Не прирученная?

— Характеры у них, барышня, разные. Есть самец, так он свою самочку, если любит, закормит, все перышки ей перечистит. Она и двигаться перестает. А другой и не подлетит потом. А есть такой хулиган — она яйца снесет, только отлетит, а он их все поколотит.

— Зачем же это?

— Чтобы снова с ней спариться.

— А уж красивые! — перехватила хозяйка. — Он им каинова перца добавляет, бывало, приучает понемногу, — из Персии доставал через одну тут, — так птицы эти ярко-красными становятся.