Галина Демыкина - Просторный человек

Женщина, здороваясь, улыбнулась старому таксисту, назвала адрес.

— Здравия желаю, — ответил тот, по-стариковски медленно оглядываясь. — Доставим в целости.

Ах, вот что было! Сон. Только он расплылся, оставив нежную память свежести, весны, радостно удивленных (ею удивленных и обрадованных) глаз. Поток свежего зеленого света, которым единственно и можно дышать.

— Да, лето! — ответила она шоферу, уловив его слова о теплом дне.

Тот глядел на нее в зеркальце выцветшими васильковыми, немного собачьими глазами.

— Замечтались? Приехали мы.

Человеку хотелось доброго внимания, и было за что.

— Спасибо. Так быстро… Просто на редкость…

— Тридцать лет за рулем.

Он, не считая, сунул деньги в карман и почему-то добавил:

— Я здесь, у стоянки, буду, если что.

Женщина кивнула благодарно. Хороший человек. Хороший день.

Теплынь. Сон… Да, да, сон.

— Жанна! — крикнули ей сверху, с третьего этажа. — Жанна, задержи такси! Главный едет!

Она задержала. И почувствовала себя облапошенной: вот задержала, чтобы Эл. Вэ. уехал от нее. Было всего пять минут двенадцатого. Не подождал, пяти минут не подождал!

Он вышел из лифта — начальник нестандартного типа, как любил он говорить о себе, — улыбчивый, любезный и, вероятно, добрый. Не злой, во всяком случае. Кинулся к ней с целованием ручки.

— Жанна, дружок. Ты женщина широкая, поймешь… — и провел ладонью у горла. Ясно: любовные хлопоты, свидание с интересующей особой — так, кажется, в карточных гаданиях? И это тоже уязвило. Нет, она не придавала значения его мужескому кокетству, но… А что «но»?

— Тогда нечего было сдирать меня с постели, — и крутанула головой заносчиво. С ним можно так. Даже нужно. Женское в женщине. Это он понимает.

— Ну, проводи два шажка.

Они прошли через вестибюль, его рука обхватила женщину за шею, и она ощутила себя кошкой.

— Мяу! — сказала она сердито. — Зачем звал? Ехать, что ли?

— Нет, Жанок, это вы без меня в редакции решите. У меня другое. Тут затевается новый отдел, хочу предложить тебе вести его.

— Что за отдел?

— Читатели наши очень наукой интересуются. А ты так удачно выступила с биологией.

— Но я…

— Целую ручки. — Он и правда уже приложился к ее не слишком ухоженной руке, топчась в нетерпении. — Позвоню вечерком, идет?

…Освободилась поздно: со всеми надо было сказать полсловечка, — ведь начинала в этой редакции, и все почти были ее заказчиками. Чего зря врать — очень даже ценили и говорили добрые слова, до которых она была охоча: что не изменилась с тех пор (а в «те поры» только родился Кирюшка); что так, мол, красив костюм (шарф, волосы, туфли); что не хочет ли сделать материал о сельском клубе (проблемный), о пьянстве, о «большой биологии» (и все проблемные).

Она хочет, она подумает, она даст ответ на днях…

Верили, доверяли, были уверены. Это отчасти заменяло тот обрадованный — е ю обрадованный — взгляд из сна.

К вечеру все стало неактуальным.

Мрело, смеркалось и, наконец, стемнело за окном. Женщина тяжело поднялась со стула (как плюхнулась по возвращении домой, так и сидела, даже ужин поленилась разогреть), сбросила «парад» и улеглась. Мягко, удобно. (За этим она следит: чтобы белоснежная постель, мягкие подушки.) Тихо как! Хочется почитать, но внимание не удерживается на прочитанном. Она закрывает глаза и на ощупь гасит свет. И тотчас — нежное, зеленоватое и свежее снова обволакивает ее, сносит в другом направлении… Куда-то в сторону. «Мы не знаем и одной десятой окружающего нас, — говорят биологи, — так несовершенен наш аппарат восприятия», — почему-то складываются слова. Для будущей статьи, быть может. «И если лягушка видит только движущиеся предметы, а кошка…» Но иной более мощный поток захлестывает эти смешные потуги разума, и она — маленькая песчинка — плывет, барахтается, может, даже что-то выкликает, но это касается уже чего-то другого и кого-то, кого она не умеет назвать. Звенят бубенцы, едут коляски по сельской дороге. Справа — овраг, слева — зеленый холм, кони легко бегут на спуске, дорога петляет. В конце ее — белые домики и сады. А едут на новоселье, и даже известно — к кому, хотя и не произносится имя. И от этого сговора, тайны, и от значимости события все весело кружится, и щекотно где-то у солнечного сплетения. Кто-то говорит ей: «Да ты сядь, сядь, успокойся, все будет хорошо», — кто-то сильный и старший. И проводит рукой по ее волосам. Звенят колокольцы — и это уже будильник.

Рано. Солнышко на желтой стене соседнего дома. Чего он звонил? А, пора ехать. Ничего, городок хороший. Усталость сошла. Надо только прибрать в квартире: возвращаться лучше в чистое. А то — чувство запустения. Твоего запустения и никомуненужности. Э, стоп, стоп! Об этом не думать. А городок — что ж? Особенно если гостиницу дадут сразу. Дадут! Женщина знает, что сможет добиться. Уж такой-то ерунды, во всяком случае! Но ей все труднее стало собирать себя в этот энергичный клубок из напора, обаяния, уверенности в своей правоте и в своем праве: «Я — журналистка из Москвы… Хочу поговорить с вами, да, к слову, вы мне помогите, пожалуйста, с гостиницей» — это в райкоме, горкоме, обкоме. Потом — интервью с первым или вторым секретарем. (И для дела надо. Они в курсе. А уж для гостиницы — непременно.) Когда знаешь, что опереться тебе не на кого, — тогда многое сумеешь.

Почему это сердило Кирку-мужа? В свадебное путешествие ездили по ее командировке (были бедны), и она, двадцатилетняя девочка, очень старалась, не вполне зная, когда попросить, а когда и потребовать. Она больше просила, и ей уступали, иногда, правда, надеясь на благосклонность. Ну, тут понятно его сержение. Однако в ту пору он глядел радостно удивленными (ею обрадованными и удивленными) глазами и смеялся, раскачивая ее на коленях:

— Ты тихий деспот. Ты — трогательный вымогатель. Кто тебе не даст — потом от раскаянья повесится.

И пел ей песенку про черного кота:

А она не насторожилась тогда, не встревожилась от зловещего этого желтого глаза: что-то не то видел он в ней, беспечный Кир. Беда была, конечно, не в «деспоте» и «вымогателе», а в том, что это все подчинено д е л у (деловитость, так, что ли? Неженственность). Нет в ней прихотливой легкости — махнуть на все рукой, наплевать!

Он же свободно отмахивался от книжных заказов, потому что был живописцем, и это было главное, а графика — так, черный хлеб. Но ведь кто-то должен был… должен, долг, обязательность — женское ли дело, когда речь о работе, о заработке?! Вот тогда, вероятно, она и стала превращаться в Ваню.

Который — на работе.

Который — по дому.

Который — за покупками.