Галина Демыкина - Просторный человек

— Не говори!

— А того… адью?

— Да вроде бы деньги платят…

И все-таки достал, разлил по рюмкам водку. Выпили. Помолчали.

— Вот и я, — врезался в тишину Олег. — Все думаю — уйду к чертовой матери из этого дома отдыха!

— А чего?

— Ох, Владислав… Тебя как по батюшке-то?

— Да никак. Я ведь тебя не спрашиваю.

— Ну ладно. Так вот — про дом этот отдыха. Уж чего там только не наглядишься! Жалкие людишки. Хуже букашек, вот что.

— То-то вы про кузнечика… — вставила Ася не очень к месту.

— Про какого кузнечика? — встрепенулся Коршунов.

— Да о Ломоносове мы с сестричкой заговорили…

— Почему именно о нем?

— Олег Клавдиевич про кузнечика стихи читал.

— Вы — Клавдиевич? — вдруг перешел Коршунов на «вы».

— Да. А что?

— Нет… Просто так. Редкое имя.

— И папаша мой был редкий человек. Знаменитость по нашим местам.

— Да?

— Да. Доктор. Бессребреник. Домик оставил нам с братцем, так, верите ли, войти рискованно — того гляди, рухнет.

— А вы?

— Что я? — вытянул шею Олег, и снова Асю резануло сходство. Такая в нем была готовность слушать, понимать. — Что именно — я?

— Вы тоже того… бессребреник?

Олегу заметно льстил интерес к нему и это «вы».

— Вы о щедрости… о бескорыстии, что ли? Нет, я — нет. Я промотать могу, а так отдать — не отдам. Сердце не велит.

— А если еще по рюмочке, а?

— Кто их разберет, докторов. Ну, если только немного…

Теперь он выпил суетливо, закусил черным хлебом и сразу заискрился:

— Ух, хорошо! А уж я думал: неужели мимо рта пройдет?!

— Смотри, Слава, это опасно ему.

— Мы взрослые люди, — каким-то незнакомым смешком отозвался Коршунов. — Может, и ты хочешь, Ася?

— Нет, благодарю.

— Постничает? — кивнул в ее сторону Олег.

— Не поручусь. Но пить — не пьет.

— И на том спасибо.

— Так что там про кузнечика?

— А что лучше ему, чем нам, людям.

— С чего бы?

— А вот как сказано, — усмехнулся Олег:

— Ну, это еще не все. Я, брат, не из кузнечиков.

— Это я вижу, — насторожился гость.

— Да и ты не из них.

— И я не из них. Точно.

Они глядели друг на друга, будто перед дракой.

— Так чего ж ты людям мозги пудришь? Стихи эти жалостные… Обоплачешься прямо!..

— Да и ты тоже так!

— Чего, чего я?

— Не то, что есть, на-гора́ выдаешь. В смирение играешь. Я дурак-то дурак, но умный.

— Кто тебя дурачит? Я, что ли?

— И ты. «Ах, молодец, Ася, что привезла этого засранца».

— Ну, ну, ты!

— Пардон. А то вот перед больницей братец заявился из Москвы. Из самой столицы. Папочкин законный. Уж такой тоже добренький. И сразу — отцов дом ему подавай.

— Это тот брат, что тебя навещал? Высокий такой?

— Ну.

— Кем он в Москве?

— Биолог. Кандидат, что ли? Да черта ли с того, кто он?! Кандидат! А вот дом ему хоть плохой, а дай. Дурачка нашел. Тоже мягко так стелет… — Он пьянел и пьянел с этой крохотной второй рюмки, и вот уж набрякли у висков две голубые жилы, и стеклянного блеска желтые глаза обрели твердость и напор. — Я это… Мне твоего не надо, но и за моим руку не тяни.

— Ну, ну, кто у тебя отнимает? — вдруг снова до трогательности миролюбиво пропел Коршунов и пододвинул бутылку, которую хотел убрать. — Так что ты о брате-то?

— Да ничего. Надоело мне. Вон твоя Ася, может, чего-нибудь расскажет.

Ася ощутила дыхание опасности. И вдруг обрадовалась: пусть! Пусть говорит!

И Коршунов поддержал (не ее, конечно, а опасную ситуацию):

— Врат твой, а рассказывать Асе?

Олег хмыкнул пьяно, махнул рукой:

— Ну что ты меня все выспрашиваешь? И вот сверлит, вот сверлит! Такой буйвол здоровый, а с девкой не управится!

— Я?

— Ты. А кто же? Или я тупой, не понял тебя? Да ты живьем съешь, когда нужно. А тут мягкими лапками… И отчество ему мое, понимаешь, и садись, и ешь, пей… Да не надо мне твоей водки. Убери! Ну, убери в холодильный свой сарай!

— Ах, уж вы и так выражаться изволите: «холодильный сарай»… Как свежо!

— Че-го? — сморщился Олег. — «Свежо»! Да как захотел, так и сказал. Думаешь, я холодильников не видел, да?

— Вот и я говорю — видел.

Они оба снова обретали жесткость, и каждый становился похожим на самого себя.

— Ну и чего ты тут передо мной дурочку ломаешь? Водки он мне налил! Да если бы не брат, ты бы на порог меня… — Он поперхнулся, тяжело закашлялся.

Ася вскочила, подала воды.

— Благодарствуй, милосердная. Ты баба хорошая. Я бы тебя в жены взял. А этого твоего…

— Да будет вам, Олег Клавдиевич, муж рад вам, встретил хорошо… — смущенно зачастила Ася.

— Чего это ему радоваться? Ну, скажи, чего он тут ломался передо мной?

— Никто перед вами не ломался. — Ася как-то устала от этих переходов. Подумала: уложить бы его поскорей! — Пойдемте, я покажу, где вы будете спать.

— На место, стало быть, да? Ишь ты, обиделась за «студебеккера» своего. «Не ломался…» Да и ты весь месяц передо мной…

— Может, хватит? — очень тихо спросила Ася и побледнела. И глаза сузились. Она уже испытала, жизнью испытала эти игры. А теперь еще вот!

— Верно, дорогой, — уже своим, спокойным голосом вмешался Коршунов. — Позвали тебя в семейный дом, а ты тут бузишь.

Олег привстал:

— Не полюбился, значит?

— Нет, не полюбился.

— Уйти, что ли?

— А дело твое.

Олег тяжело шагнул, ища Асино плечо. Она подставила.

— Ну, спасибо за угощеньице. Преочень вами довольны. — И шатнулся к стене.

— Поддержи его, Слав, я — за такси. — И Ася выбежала, хлопнув дверью.

Сводили Олега с лесенки вместе, он был грузен, хмелен и зол.

— Ну, милосердная, ну, удружила! Вовек не забуду! — и противно давил ладонью на плечо, будто желая унизить, показать, что она всего лишь баба и что если бы он приказал… ну, в общем, если бы хозяином был он, отлупил бы и спать с собой положил, вот как.

Ася долго не могла прийти в себя. Она и за человека этого волновалась (посадили в вагон, ладно, а встретится ли кто знакомый? Помогут ли добраться?). И перед мужем неловко: выходит, прав был, постучав пальцем по голове. И в душе осталось что-то такое липкое.

Потом все рассеялось. Ну, не вышло, ну, уехал. Не печалиться же об этом всю жизнь?

День отгула. Отгульный, загульный! Сашка в школе, Алина ушла в библиотеку, мужа вызвали в редакцию, и он то и дело звонит со своим обычным «через часок вернусь», — уж будто она совсем дурочка! Ты, может, дурочка, Ася? Нет. Нисколечко. И сейчас моя пора.

Знаешь, Вадим, бывает такое счастливое время, когда ты принадлежишь себе. Никого! Полная тишь! И все тогда тебе впору. Можно побродить вдоль полок с книгами, снять любую, посмотреть, поставить обратно и — к новой. И вот вроде бы целый разговор — ведь каждая хочет что-то сказать. И в этот миг ты понимаешь ее.