Александр Шевченко - Всюду жизнь

Как-то она попросила его передать краски, он коснулся ее руки и почувствовал, как его тело, будто электрический ток, пронзило тоскливое, мучительно-невыносимое желание поцеловать эту женщину, он чуть не задохнулся от волнения и уже не в силах сдержать себя взял ее руку и поцеловал: запястье, на сгибе руки, выше локтя — и тут же выбежал из интерната и всю ночь бродил по речному берегу, со страхом ожидая утра, когда она прогонит его навсегда.

Она встретила его, будто ничего не произошло, он не заметил на ее лице волнения, недовольства, глаза смотрели спокойно, приветливо. Она заговорила о сегодняшних делах, он ответил что-то невпопад, и по неровной каменистой тропе они пошли к башне, она впереди, он в нескольких шагах за нею. На полдороге она споткнулась и, согнув ушибленную ногу и подпрыгивая на другой, потребовала, чтобы он взял ее под руку, поддержал, а то она свалится и расшибется на этих проклятых камнях.

Федя взял ее руку, она крепко прижала локтем его ладонь к своему телу, и так они дошли до башни и вошли внутрь, и тут он обнял ее и стал целовать губы, лицо, глаза, волосы, и она не сопротивлялась, была покорная и безвольная, только дремотно-томно улыбалась, нежной ладонью гладила его лицо и повторяла нараспев:

— Милый мальчик… Мой хороший мальчик…

В этот день они почти не работали, только целовались, а Федя говорил, как мучился все это время, как боялся вчера, что она прогонит его.

— Разве ты можешь что-нибудь скрыть? На твоем лице с первого дня было написано, что я тебе нравлюсь, — тихий смех Светланы рассыпался звоном маленьких стеклянных колокольчиков.

Скоро они закончили работу в Усть-Ковде и стали выезжать в окрестные села, где Хоробрых обнаружил ценные постройки. В тот день они возвращались из Подъеланки. Тамошняя школа помещалась в старинном купеческом доме, очень интересном и своеобразном по архитектуре.

Еще с утра Федор почувствовал, что надвигается гроза. Раскаленное солнце мутным пятном катилось в молочно-сером кипящем мареве, в горячем, неподвижном воздухе было трудно дышать. Постепенно набежали белые с темно-синими подбрюшинами облака, они ходили по небу, темнели и сгущались, и скоро клубящиеся грозовые тучи, словно дым огромного таежного пожара, закрыли солнце, но разразилась гроза только к вечеру, когда они выехали из Подъеланки. Черно-фиолетовое небо наискосок прочертила ветвистая пылающая молния, тени сосен на обрыве в страхе бросились в чащу леса, грохнул удар грома, в воду вонзились упругие отвесные струи дождя, под их ударами поверхность реки закипела белой пеной. Берега скрыла водяная завеса, стало быстро темнеть. Федор гнал моторку на полном газу, она прыгала по изрытой бороздами волн реке, Светлана не успевала вычерпывать из лодки воду, и она быстро прибывала. Федор понял, что они не успеют добраться до Усть-Ковды, и сказал, что надо приставать к берегу и пережидать дождь. Сквозь пелену водяных струй он заметил избушку и направил к ней лодку. Привязал моторку к дереву, схватил рюкзак, папку с чертежами, и они в темноте побежали по откосу вверх.

Избушка была прибежищем рыбаков, тут находились весла, удилища, сети, разная рыбачья снасть.

Федор стал целовать мокрое лицо Светланы.

— Пусти! Я промокла до нитки! Лучше разожги печку! Теперь нам надо высушить одежду, — приказала Светлана. — Иди в тот угол и не оглядывайся, пока я не переоденусь.

Она сняла все верхнее, повесила на печку и осталась в одной рубашке. Легла на топчан и сказала:

— Теперь ты снимай все мокрое.

Дрожащими, непослушными руками Федор снял одежду, лег к Светлане на топчан и обнял ее…

…На крышу с шумом обрушивались потоки дождя, грохот громов сотрясал ветхое строение, то и дело разражались невидимые молнии, и тогда окно пылало мигающим светом, будто освещаемое вспышками орудий, но ничего этого Федор не замечал, окружающее исчезло, время остановилось, было только одно огромное, не вмещающееся в груди самозабвенное чувство ослепительной радости, ликования…

Они лежали на узком жестком топчане, он смотрел на ее прекрасное лицо, обрамленное разметанными по голубой куртке соломенно-желтыми волосами, целовал ее горячие, открытые в улыбке губы, глядел в ее теперь такие понятные и родные глаза и говорил:

— Светик, Светочка, Светланочка… Если бы ты знала, как я люблю тебя…

— Ты счастлив?

— Я самый счастливый человек на земле!

— Я тоже.

— Я даже не смел думать, что это произойдет.

— Почему?

— Считал тебя недоступной, боготворил тебя.

— А я оказалась самой обыкновенной женщиной, да?

— Нет, нет, ты необыкновенная, такой нет на всем свете!

— Ты не считаешь меня старухой? Ведь мне двадцать пять лет.

— Что ты! Когда я впервые увидел, я принял тебя за семнадцатилетнюю девушку!

…Оглядываясь в прошлое, Федор видит, что знойные, внезапно перемежающиеся стремительными, шумными ливнями и грозами дни того лета были порой полной, неистовой, языческой радости. В его сердце будто поселился жаворонок, и Федор постоянно, даже во сне слышал в себе его ликующую, солнечную, переливчатую песню. Потом он уже никогда не испытывал такого огромного, захватывающего все его существо чувства.

Они не расставались и ночью: он приходил в ее комнату в интернате. Он только теперь начинал понимать характер Светланы. Это была добрая, открытая, простая и в то же время мудрая, ясная и жизнерадостная женщина. От ее звонкого, детски беспечного голоса, дремотно-покорного взгляда веяло лаской, сердечным теплом. Около нее Федору было легко, спокойно, все его вопросы и заботы представлялись мелкими, не стоящими внимания, и он удивлялся, как мог придавать им значение. Он будто сбросил с плеч сомнения, неуверенность в себе, выпрямился и почувствовал себя сильным, смелым. Он впервые понял, какое это необыкновенное, поистине фантастическое чудо — жить, глядеть в глаза любимой женщине, или просто лежать в лесу на мягком зеленом мху и следить за облаками, несущимися в небе, и слушать шум сосен над головой, или идти по укрытой буйным цветением трав елани и видеть играющую всеми красками землю…

Федор со страхом считал время, оставшееся до отъезда Светланы. Он не мог теперь представить свою жизнь без нее и однажды сказал, что она должна развестись с мужем.

Светлана спокойно улыбнулась:

— Зачем?

— Мы должны пожениться…

— Ты хочешь в семнадцать лет связать себя семьей? Глупый ты, глупый! Ты способный, настойчивый, перед тобой столько дорог впереди. А семья — это цепи, гири, которые будут тебе мешать. Вот когда ты станешь знаменитым художником, вспомни обо мне и напиши открыточку, чтобы я порадовалась за тебя.

— Ты не любишь меня… Смеешься надо мной, как над мальчишкой…