Александр Шевченко - Всюду жизнь

Федор в ярости рванул дверь.

Кипарисов, снявший полушубок и шапку, сидел за столом, напротив Жанны, и помешивал в стакане позванивающей ложечкой крепкий, красно-коричневого цвета чай. В помещении стоял аромат хорошего чая и свежего лимона.

— А вы очень уютно устроились, — со злой усмешкой медленно проговорил Федор, с трудом разжимая сведенные холодом губы.

Кипарисов встревоженно посмотрел на заиндевевшего, обнесенного снегом, достающего головой до потолка низкого вагончика Федора и, приняв его слова за одобрение, предложил ему выпить стаканчик чая.

— К черту чай! — взорвался Федор. — На плотине преступление творится, а вы здесь чаи распиваете!

Кипарисов нахально, с вызовом посмотрел на Федора:

— Разве я не имею права отлучиться в туалет?

Глаза его были с очень светлой, какого-то водянисто-голубого цвета радужной оболочкой и черными, сверлящими точками маленьких зрачков. «Рыбьи глаза. И рыбья водянистая кровь у него», — с неприязнью подумал Федор.

— А что, собственно, вызвало ваш великий гнев, позвольте узнать? — продолжал ломаться Кипарисов.

— Ваши рабочие укладывают в экран замороженный грунт — вот что!

— Знаете, в сорокаградусный мороз, в кромешной тьме выдержать технологию просто немыслимо! Это выше человеческих сил!

— Но это надо делать, надо! В этом и моя и ваша обязанность! Не вам мне это объяснять!

Из всех своих подчиненных, кроме Жанны, единственной женщины на участке, Федор только к Кипарисову обращался на «вы». Общая работа на плотине, где и выполнение плана, и заработки определялись усилиями всего коллектива и каждого рабочего в отдельности, где все вопросы, скажем, ударная помощь отстающему участку, прием и исключение из бригады, распределение премий, квартир, решались сообща, где и трудовой вклад, и поведение, и семейные дела рабочего были на виду у всех, сплачивала рабочих, бригадиров, мастеров духом трудового товарищества в единый организм, и между ними устанавливались близкие, дружеские отношения, при которых смешно и неестественно было бы называть друг друга на «вы».

Кипарисов же с самого начала держался в коллективе особняком, интересы участка, борьба за план были чужды ему, и это стало причиной того, что между ним и Устьянцевым не возникло единомыслия, их отношения были отчужденными, натянутыми и ограничивались служебными делами. Поэтому и внешность Кипарисова вызывала у Федора неприязнь. Не по годам полное, одутловатое лицо, курчавая рыжеватая шевелюра, вьющиеся бакены и маленький чувственный рот с иронически выпяченной нижней губой придавали ему самоуверенный, напыщенно-претенциозный вид человека, во что бы то ни стало желающего казаться оригинальным.

— Идемте на плотину! — сказал ему Федор.

Одеваясь, Кипарисов преувеличенно-скорбно жаловался:

— Видите, Жанночка, вместо того, чтобы наслаждаться стихами Бальмонта, приходится коченеть на морозе! Собачья жизнь!

На передке саней, укутанный в оленью доху, в рыжем лисьем малахае лениво подергивает вожжи Афанасий Шурыгин. Он курит самодельную трубку из березового корневища. Сидящих позади него Федора и Тимофея обдает горьким едучим махорочным дымом, смешанным с резким запахом конского пота; низкорослые якутские лошади упорно месят глубокий, местами доходящий им по грудь, нетронутый снег, их потные лохматые крупы клубятся паром.

Снега, глубокие снега укрыли землю, а снег все падает, летит, плетет в воздухе затейливое белое кружево. Небывалые февральские снегопады завалили дорогу на карьер, из которого брали суглинок, укладка экрана плотины прекратилась, бульдозеры вторые сутки пробиваются сквозь сугробы, и Федор решил воспользоваться вынужденным простоем, чтобы съездить на карьер: случаи доставки промороженного грунта повторялись.

Сюда не доносился день и ночь не смолкающий грохот стройки, и Федор радовался мягкой, ничем не возмутимой тишине, разлитой в лесу, вслушивался в убаюкивающий скрип покачивающихся на сугробах саней, мелодичный, обрываемый ветром звон болтающегося под дугой у коренника колокольца и протяжное гортанное пение Афанасия.

— О чем поет твой отец? — спросил Федор Тимофея.

— Это не песня, — улыбнулся Тимофей. — По привычке охотника, который всю жизнь в одиночку бродит в тайге, отец просто нараспев разговаривает сам с собой. Он жалуется, что нынче худой год — в эту зиму выпало много снега, и белка ушла на север, где снега меньше, и охотники возвращаются домой без добычи.

— А твой отец очень упрямый, — Федор вспомнил, как Афанасий появился на стройке.

— Да, что втемяшится в его башку — колом не вышибешь! На своей шкуре испытал! — беззлобно подтвердил Тимофей.

Афанасий Шурыгин нежданно-негаданно приехал на стройку на паре своих лошадей и сказал, что будет работать здесь, чтобы быть рядом с сыном и Федором, которого он считал своим спасителем, после того как Федор подобрал его со сломанной ногой в лесу. И Федор и Тимофей отговаривали старика: ему нечего здесь делать со своими лошадьми; на стройке сотни мощных самосвалов, экскаваторов, бульдозеров, кранов, — но Афанасий и слышать не хотел о возвращении домой.

С мудрой снисходительной улыбкой на темном сухом лице, усеянном мелкими веселыми морщинками, он терпеливо объяснял, почему должен быть на стройке.

— Машина — хорошо, а лошадка лучше! Машине дорога нужна, а лошадка везде пройдет!

Пришлось уступить старику, и его зачислили каюром в отдел рабочего снабжения. Он возил продукты и готовые обеды в термосах на отдаленные объекты — на карьеры, на лесосеки, на трассу линии электропередачи. И ни разу не подвел: исполнительный, добросовестный до педантизма, он всегда появлялся в точно назначенное время и, приветливо улыбаясь, говорил:

— Здравствуйте! Приехала машина в две лошадиных силы!..

Афанасий вдруг торопливо выскочил из саней и подбежал к сыну:

— Ружье давай! Соболь!

Тимофей подал отцу лежавшую в ногах двустволку, тот ловко вскинул ее в сторону ветвистого кедра на кромке просеки. Громыхнул выстрел, и темный, окутанный снежной пылью комок упал в снег. Проваливаясь в сугробах, Афанасий побежал к дереву и подобрал добычу. Круглоголовый усатый зверек с короткими, широко расставленными ушами был еще теплый, черно-коричневая шерсть отливала шелковистым блеском.

— Баргузин! Самый дорогой мех!. — определил Афанасий.

Федор не увидел на зверьке раны и удивился.

Старый эвенк хитро прищурил узкие глаза:

— Думаешь, соболь испугался Афанасия и свалился? — Он развел шерсть на голове соболя и открыл маленькую ранку. — Шкурку ковырять нельзя!