Александр Шевченко - Всюду жизнь

Говорила Наташа резко, уверенно, ее полные накрашенные губы насмешливо кривились. Нелегкая жизнь матери-одиночки превратила робкую, молчаливую девушку в энергичную, смелую женщину, умеющую постоять за себя.

— Да нет, Наташа, Федор правду говорит, — стал защищать друга Тимофей. — На плотине у нас запарка, нам спать некогда!

— Молодые, здоровые мужики — и спать захотели! — глубоким грудным смехом закатилась Наташа. — Отоспитесь, когда будете, как дедушка Афанасий Дорофеевич!

Афанасий довольно заулыбался, польщенный тем, что Наташа заговорила с ним, достал из мешка соболя.

— Твой соболь будет, Наташа. Федор застрелил, дарит тебе. Выделаю шкурку, привезу.

Федору пришлось примириться с хитростью старого охотника.

После ужина Федор пошел к Наташе. У нее была крошечная комнатка с одним маленьким, похожим скорее на форточку окном. Федор подложил дров в чугунную печку, закурил и прилег на тахту, застеленную оленьей шкурой — подарком Афанасия. Наташа села к нему и молча стала перебирать его волосы. С нее сошла напускная веселость и резкость — это был лишь способ защитить от окружающих сокровенное, дорогое и мучительное чувство, что таила в себе, и лицо ее, освещенное дрожащими отсветами из топки, было серьезным и печальным, а за спиной на стене и на потолке над ней нависла огромная, молчаливая тень.

— Сколько дней я тебя ждала… Все глаза проглядела… Ты уж извини, что ворвалась к вам: боялась, что уедешь, не повидав меня…

— Ну что ты, что ты! Я непременно пришел бы к тебе.

— Живу здесь на отшибе. Ни дочурки не вижу, ни тебя. Часы до выходного считаю. А тут дорогу замело. Теперь, думаю, долго не приедешь. Тоскую ночами, слушаю, как сосны шумят, метель воет.

— Я третьего дня был в Улянтахе. Мать хворает, сердце схватило. Возил лекарства ей да продуктов. Видел твою Полюшку. На санках с горы каталась. Разрумянилась, довольна, смеется. Я прокатился с ней.

Наташа забеспокоилась:

— Одна каталась? Бог мой! Ведь сшибить ее мальчишки могут! Как же это бабка глупая ее отпустила? А в чем она была одета? Шарфик на шее был? Красненький такой, с кистями?

— Вот насчет шарфика не помню. Не обратил внимания.

— Эх, ты… Ничего-то ты не замечаешь! Потому что своих детей нет… И долго еще бобылем жить будешь?

— Не знаю.

— Все ее любишь?

— С Катей все кончено. Она замужем.

— Меня не обманешь. Вот ты рядом, обнимаешь меня, целуешь, а чувствую, спокойный ты, холодный…

И не со мной твои мысли. И в глазах твоих тоска… Бедный ты, мой бедный…

— Любовь прошла, Таша. Какое-то другое, обидное и горькое чувство мучает меня.

— Это не любовь, Федя, а гордость твоя уязвленная терзает тебя. Знаю, ты гордый! Мне, Федору Устьянцеву, и вдруг отказала как мальчишке! И на кого променяла: на какого-то пижона, чистоплюя! Видела я его прошлым летом, приезжал на стройку. Уж такой аккуратный! Идет по нашей грязище в блестящих полуботиночках и брючки руками поддерживает, чтобы не замарать!

— Нет, гордость моя тут ни при чем. Обидно, что обманулся я в ней.

— А полюби она тебя — и остыл бы ты к ней, и оставил, как меня. Все вы, мужчины, одним миром мазаны. Не цените того, кто покоряется вам. Любите тех, кто мучает вас. Не любви, не счастья спокойного вы ищете, а мук душевных, переживаний.

— Устал я от всяческих волнений, Ташенька. Покоя хочу.

— Забудь ее! Не даст она тебе ни покоя, ни счастья! Не любила она тебя никогда, только играла тобой.

— Знаешь, я только теперь понял, что это и неважно. Главное, что я ее любил. Свою любовь к ней я ощущал как величайшее счастье.

Наташа долго молчала. Она почувствовала, что не умерла в Федоре любовь к той далекой, неизвестной ей женщине, — такая великая любовь становится как бы частью самого человека и живет в нем, пока он жив.

Она тяжело выдохнула:

— Понимаю тебя, Федечка. Это верно: главное — любить самому. Даже если тебя и не любят. Вот как я — сколько лет не могу тебя забыть. И никогда не забуду!

Голос ее задрожал, она повалилась на кровать и заплакала. Федор поднялся, стал утешать ее:

— Милая, дорогая, успокойся. Прости меня. Я очень виноват перед тобой… Ну чем же я могу помочь тебе, скажи?

Наташа села рядом с Федором, они обнялись и стали смотреть на огонь.

— Теперь уже ничего нельзя исправить. Приезжай иногда. Мне больше ничего не надо. Только изредка видеть тебя. Тогда я оживаю. Счастлива, как в первую нашу весну… Помнишь, на соснах молодые побеги как свечки венчальные, а в овраге черемухи белой невестиной фатой одеты… Не сплю я здесь долгими зимними ночами и все чуда жду. Будто приезжаешь ты свободный, радостный, берешь меня на руки, как тогда, и кружишь так, что сердце заходится, и говоришь, что любишь меня одну. И тут, в ночи, встает солнце и растапливает снега, и среди зимы на глазах растут, поднимаются острые зеленые травинки, распускаются огненные жарки…

Федор заметался по тесной комнатушке.

— Наташа, нельзя так мучиться! Ты губишь себя! Нам лучше не встречаться. Я не стою тебя. Я не могу дать тебе счастья. Ты еще молодая, встретишь хорошего человека…

— Нет, Федечка, нет! — Наташа обняла, зацеловала Федора. — Пусть я буду мучиться, лишь бы быть с тобой!

Она отерла слезы, взяла Федора за руки, он положил голову ей на колени, она стала тихо напевать глубоким, надрывным голосом:

Наутро Наташа вышла проводить Федора. Около барака стояли уже запряженные в сани лошади. Вокруг них, попыхивая трубкой, ходил Афанасий, подтягивал упряжь, что-то ласково гудел им. Тимофей тоже был одет и разговаривал с Поленовым, энергично указывая рукой в сторону глиняных буртов, смутно проступавших в снежной круговерти.

Федор держал руки Наташи в своих, с каким-то напряженным, виноватым выражением на лице смотрел в ее широко раскрытые, с опустошенным, безнадежным взглядом глаза — она будто навсегда прощалась с ним — и напряженно думал, что же сказать ей, чтобы утешить ее, чтобы не мучилась она. Вот так каждый раз: их встречи растравляют сердце и снова возникает вопрос, на который нет ответа: как же быть с Наташей?

— Надо ехать, Фэдэр, — Афанасий показал кнутом вверх, в темное, насупленное небо: — Буран сверху идет!

— Да, да, я сейчас, Афанасий… Ну что ж, Ташенька. До свидания.

— Приезжай, когда сможешь, — с трудом разжала горестно сведенные губы Наташа, и какое-то подобие мучительной улыбки появилось на ее лице: — Клен ты мой опавший…

Федор последний раз обнял Наташу, прижался губами к ее холодной щеке и побежал к саням.

Лошади резво тронули с места, заболтался, чисто и звонко побрякивая, колоколец, Федор помахал Наташе, та тяжело подняла и безнадежно уронила руку в ответ и застыла одна посреди широкой, вырубленной между сосен просеки, он видит ее неподвижную удаляющуюся фигуру в белом полушубке и цветастом платке, которую сечет, зачеркивает косой снежок, а в его ушах все звучит рыдающий голос Наташи, выводящий песню о бездомном клене.