Александр Шевченко - Всюду жизнь

На строительстве сейчас самые напряженные дни — паводок на носу, транспорта не хватает, объяснял Федор. Но он добьется у начальника строительства тракторов. Сани подходящие есть — на них хлысты возят. А разобрать дома помогут молодые добровольцы. Комсомольский вожак на плотине Степан Шешуков, сам замечательный поэт, — горячий энтузиаст всяких культурных починов.

И еще одно дело было к Устьянцеву у Хоробрых. Но он боится, что тут и Федор не поможет. Когда Хоробрых ездил и ходил летом по зоне затопления, старый эвенк-оленевод указал ему диабазовую скалу с высеченными на ней первобытным человеком изображениями сцен охоты на мамонта, носорога, оленя. Это эпоха неолита, рисунки на крепчайшем камне высечены тоже камнем. Хоробрых раскрыл альбом, в который он перерисовал наскальные писаницы.

— Ты взгляни, Федя, с каким гениальным чувством формы, соразмерности, пропорций дикарь сделал эти рисунки! И единственными его учителями были природа и его художническая интуиция! Да по таланту он равен Дюреру! Но он сгинул безвестным во мраке тысячелетий. Неужели мы допустим, чтобы и его творения погибли, навсегда ушли под воду? Но как уберечь скалу от затопления — не представляю!

Федор вспомнил: академик Окладников нашел подобные наскальные рисунки в Приангарье, в зоне Усть-Илимского моря. Монолиты с изображениями взрывом отделили от скалы и перевезли в музей, в Братск. Так же надо сделать и здесь.

— Взрывом? Так он же раздробит скалу, и рисунки погибнут! — недоверчиво проговорил Хоробрых.

— Сделаем, Иван Гаврилович! У нас такие мастера взрывники и скалолазы — чудеса делают! С ювелирной точностью отрежут любой гранитный блок!

— Ну предположим… Но туда нет дороги, это глухая тайга… Как вывезти этот блок?

— Вертолетом! На стройке работает звено вертолетов, доставляет на трассу ЛЭП опоры и устанавливает их! Вот все вопросы и решены, дорогой Иван Гаврилович!

Хоробрых заулыбался:

— Ну, Федя, спасибо тебе! Я не рассчитывал на такую щедрую помощь!

— Я же понимаю, Иван Гаврилович, памятники материальной культуры аборигенов, нашей русской истории бесценны. Для их сохранения надо сделать все.

— Да, да, Федя. Это очень важно! А то ведь находятся, правда не у нас, за рубежом, деятели, которые утверждают, что здешние сибирские племена сами не способны были создать культуру и цивилизацию, а заимствовали ее от других народов. Это от орд Чингисхана и других завоевателей, с огнем и мечом прошедших по всему континенту? Представляешь!

Я и жену приохотил к сбережению древностей. Она собирает сибирские исторические песни, сказания, старинные обряды записывает, одежду и вышивки покупает. Великолепные, просто поразительные вещи рассказывают ей старики и старухи! Здесь в первозданной целости сохранились устные предания тех самых казаков-первопроходцев, которые вслед за Ермаком шли на восток!

И столько всяких сокровищ набралось, что в моем кабинете черчения и рисования уже не вмещаются.

— Музей краеведческий в Усть-Ковде надо организовывать — вот что надо делать, Иван Гаврилович! На стройке тоже есть экспонаты для такого музея: во время земляных работ экскаваторщики кости носорога откопали! И каменные орудия первобытного человека!

— Как же приступить к этому делу?

— Подготовьте письмо в крайисполком, я подпишу его у начальника строительства. А для музея перевезем в Усть-Ковду хороший дом из зоны затопления!

— Правильно, Федя, как я не додумался! Эх, старая, глупая башка! У меня на примете и дом такой есть — в Подъеланке хоромы купца-зверопромышленника. Больше ста лет им, но сохранились отлично: толстенные бревна из лиственницы!

— А директором музея попросим быть вас, Иван Гаврилович!

— Ну нет, интернат я не оставлю. Кто же будет учить ребят красоту понимать? Без чувства прекрасного человек превратится в динозавра!

— Для такого дела, Иван Гаврилович, нужен, во-первых, понимающий эту самую красоту человек, а во-вторых, радеющий за нее энтузиаст. Кроме вас, такого человека в округе я не знаю. Ну хотя бы на первое время, по совместительству возьмитесь!

— Ладно. Вижу, придется мне на первых порах взяться. Чтобы то, что уже собрано, не растерялось. А когда музей будет, тогда можно и передать его в надежные руки.

Обрадовался Устьянцев, что Иван Гаврилович согласился и лекции читать, и музеем заведовать. И не столько потому, что тот будет выполнять важную и нужную работу, а потому, что Хоробрых нашел наконец и горячо увлекся делом, в котором может проявиться и найти приложение его художнический дар, — ведь именно невозможность выразить себя из-за ранения и терзала всю жизнь Ивана Гавриловича. Самое страшное для человека — не иметь возможности делать то, к чему чувствуешь призвание, ради чего живешь на земле. Поистине иезуитскую жестокость проявил Николай Палкин, когда на приговоре о ссылке Тараса Шевченко в солдаты собственноручно начертал: «Под строжайший надзор, с запрещением писать и рисовать».

Радовался Федор еще и потому, что ему удалось впервые хоть чем-то помочь учителю, — это была как бы плата и благодарность Федора — пусть совсем малая и незначительная — за все то доброе, что сделал для него, мальчишки, учитель в интернате. Удивительно счастливым совпадением было и то, что помогло учителю приобщиться к жизни именно строительство электростанции. Он горячо и взволнованно поблагодарил Ивана Гавриловича.

— Потомки наши низко поклонятся вам за ваш бескорыстный, благородный труд!

— Да ладно, ладно, будет тебе елеем-то меня обливать! — сердито отмахнулся Хоробрых. — Не люблю я славословия. И не понимаю тех, кто его приемлет. Не возвышает оно человека, а унижает!

— Не подхалимничаю я перед вами, дорогой Иван Гаврилович, вы же знаете! Я никогда не говорил вам этого, а сейчас скажу: вы вывели меня на правильную дорогу в жизни! Пока я вас не знал, я как слепой блуждал в тайге, спотыкался…

— Что моя помощь в сравнении с тем великим делом, что вы, строители, в тайге сейчас творите! Вы дадите свет, который укажет путь многим тысячам людей! — нетерпеливо закончил Хоробрых неприятный и тягостный для него разговор о его заслугах. — Вот только тишины мне жаль, Федя. Оглушила меня сегодня твоя стройка: машины ревут, газом дымят, взрывы грохочут, экскаваторы скрежещут, самолеты в небе гудят… И в городе новом шум, суета. Все люди куда-то спешат, расталкивают других, рвутся вперед да вперед, все чего-то ищут, приобретают — видно, все чего-то недостает им для счастья.

Знаешь, что мне дороже всего? Проснуться поутру, увидеть, как снова над твоей головой облака несутся в вечном и безграничном пространстве, как река несет свои воды вот уже миллионы лет к океану, услышать, как птицы в тайге просыпаются, поют…