Александр Шевченко - Всюду жизнь

Катя с усилием освободилась из рук Кипарисова.

— И ты смеешь мне это предлагать?

— Не люблю слез. Это для гимназистов, — Кипарисов энергично зашагал по комнате. — Делаю тебе практическое предложение. Если уж Костя так дорог тебе, я могу и пощадить его. И за все ответить один. Ради тебя, Катя. Только ради тебя! Чтобы ты знала, что Кипарисов — великодушный человек… Подумай. Не торопись с ответом… Дай мне возможность надеяться, ждать…

— Я сама, сейчас же всем расскажу о подлости Константина!

Катя схватила плащ и выбежала из комнаты.

— Психически неуравновешенная личность. Дура… Черт с тобой, — вслед ей пробормотал Кипарисов.

— Какой-то Алешка — недоумок, примитивный, как неандерталец, который только и умеет крутить баранку, — и все опрокинул к черту! Работа строителей оказалась безупречной, а меня этот Алешка столкнул в пропасть, в тартарары, откуда мне уже никогда не выбраться…

Константин Осинин, не включая света, в темноте мечется в своей комнате. Стремительно бегущая среди дымных облаков луна бросает на пол смутно белеющий прямоугольник, и, когда Осинин пересекает его, лунный свет до пояса выхватывает из темноты нервно вышагивающую фигуру, но лицо остается в тени.

— И все глупый случай… Надо же тому быть, чтобы брат Федора Устьянцева оказался именно в смене Кипарисова, а не в другой… А говорят: борьба идей, борьба умов! Чепуха! Все решил нелепый случай!

Осинин остановился, вспомнил неожиданную смерть отца, ударил себя кулаком в голову: раз, другой, третий.

— Почему мне так не везет?

Новая мысль обдала его холодным ознобом:

— Постой, постой… А если Кипарисов откроет, что я знал об укладке замороженного суглинка?

Осинин вспомнил мартовский вечер в комнате Кипарисова. Радька был расстроен и мрачен, жаловался на морозы, которые срывают план. Рабочие недовольны низкими заработками, грозятся уйти на другие объекты.

Костя сказал ему, что всегда категорически возражал против зимней укладки экрана и даже имеет за это неприятности по службе.

Тут Кипарисов поднял на Костю встревоженные, растерянные глаза и спросил, допустимо ли попадание в экран небольшого количества замороженного грунта.

Костя сразу сообразил, что Кипарисов нарушил режим возведения экрана, и почувствовал, как в нем заиграла подлая радость: замороженный грунт может вызвать фильтрацию воды через плотину, и это неопровержимо докажет, что он, Константин Осинин, был прав, когда утверждал, что зимой невозможно получить требуемую водонепроницаемость экрана, но Костя подавил свою радость и как можно более спокойным, безразличным тоном ответил:

— Все зависит от того, сколько мерзлого грунта попало в плотину. Небольшой его процент неопасен. Летом грунт оттает, уплотнится. Может получиться небольшая осадка экрана — только и всего!

— Да, да, я тоже так думаю! — обрадованно ухватился за его мысль Кипарисов и признался, что в последние дни с карьера поступает суглинок с большим количеством комьев смерзшегося грунта, а рабочие гонят план, разморозить его не всегда успевают из-за неисправности турбореактивной установки, проклятых морозов и вечной спешки, и приходится поверх замороженного грунта укладывать новые слои. И вот теперь Кипарисов и не знает, как ему поступить. Вообще-то по правилам полагается доложить начальству и убрать весь замороженный слой. Но Кипарисов боится, что его обвинят в срыве плана, в нарушении технологии. Осинин успокоил колеблющегося Кипарисова, повторил утешительную фразу:

— Перемелется — мука будет… Летом грунт оттает, уплотнится…

— Спасибо, Костя! Я тоже думаю: авось, дай бог, пронесет! Давай выпьем за это!

Костя поднял рюмку и поддержал тост:

— Пью за то, чтобы ты был на коне…

Позже, когда Осинин наедине обдумал, к каким последствиям может привести мороженый грунт в экране, им завладел страх. Ведь неизвестно, сколько уложено этого грунта… А если произойдет размыв плотины? Ведь это же катастрофа!

Так и жил Осинин в непрерывном страхе, в напряженном ожидании весны, паводка на Студеной, когда все должно было разрешиться…

«Что делать? Что же делать? Надо предупредить Радьку: пусть не впутывает меня в эту историю!» Осинин набрал номер домашнего телефона Кипарисова. Послышались низкие продолжительные гудки.

Почему Радька не подходит? Где же он? Ведь ему приказано не отлучаться из дому… Осинин вздрогнул: в трубке послышался уверенный, энергичный, какой-то металлический голос Кипарисова… Нет, человек с таким голосом не сентиментален, он не знает жалости. Осинин осторожно опустил трубку.

Глупо раньше времени вмешивать себя в это дело. Надо находиться в стороне, как полагается абсолютно непричастному человеку. И все наветы Кипарисова начисто отрицать. Ведь свидетелей твоего разговора с ним нет, нет! Их нет и быть не может!

Осинин обрадовался, что нашел лазейку, в которой мог спрятаться, приободрился.

«А твоя дружба с Кипарисовым? Ведь все на стройке знают, что ты был очень дружен с ним, — услышал Осинин в себе чей-то чужой, ехидно-противный голос. — Значит, трястись от страха, что каждую минуту тебя могут назвать виноватым? А если пойти к начальнику строительства и рассказать обо всем?.. Поздно! Поздно! Ты молчал целых три месяца! Теперь поздно! Это уже не поможет тебе!»

Он повалился на кровать и стал прислушиваться к музыке, доносившейся из-за стены. У соседей был включен приемник. Слышалась медленная, певучая, завораживающая спокойствием мелодия, она говорила, что где-то есть мирная, честная и ясная жизнь, какой у тебя уже никогда не будет. Сделал один только неверный, ошибочный шаг — и горло удавкой захлестнуло безвыходное отчаяние…

Услышал стук открываемой наружной двери, вскочил, в страхе остолбенел посреди комнаты. Это за ним пришли! Что же делать?

Открылась дверь в комнату, и в освещенном из коридора проеме он увидел стоявшую на пороге Катю. Какой идиот! Забыл, что Кати нет дома и ключи могут быть только у нее. Катя подняла руку к выключателю:

— Почему ты в темноте?

Костя подбежал к ней, схватил за руку:

— Не зажигай свет!

— Почему? Что с тобой?

Он закрыл дверь на ключ.

— Меня нет дома. И тебя тоже нет. Никого нет дома. Не подходи к телефону. Понятно?

— Предельно понятно. Пусти меня! — Катя повернула выключатель.

Жмурясь от яркого света, Осинин взглянул на жену. Неподвижное, горестное лицо. Скорбно сжатые губы. Презрительный взгляд. Она бессильно уронила на пол хозяйственную сумку, в которой зазвенели бутылки, очевидно с молоком, и стала медленно, еле двигаясь, раздеваться. Опустилась в кресло, вытянула перед собой ноги, положила руки на подлокотники, запрокинула голову на спинку. Так долго сидела, закрыв глаза, и молчала.