Николай Мординов - Беда

Сколько ни старался Иван Васильевич отвлечься, ужасная мысль не оставляла его.

Смерть. Наверно, страшнее всего умирать от голода. А может быть, когда человека оставляют силы, затухает память и мозг перестает работать, он уже не ощущает мучений и страданий? Говорили, что замерзающему человеку мерещится жарко натопленная печь. Голодному, наверно, мерещится стол, уставленный всякими яствами… И вдруг в памяти всплыли слова известной песни: «Если смерти, то мгновенной, если раны…» Да, уж лучше мгновенная.

Но что это с ним? Это уж никуда не годится. До последней минуты, пока ты в сознании, ты обязан бороться за жизнь. Кажется, Лев Толстой говорил: «Не умру, пока думаю, а когда умру, перестану думать!» А в песне той, что вдруг прицепилась к нему, есть и другие слова. Как это? И он начал тихонько напевать. Сначала без слов. Но тут же включились, словно только этого и ждали, девушки. А потом и Попов.

И все как будто удивились, что песня кончилась, хотя и знали, что пропели лишь один куплет.

Только Фокин, отмечая про себя всю неуместность пения, недовольно закашлял.

А Иванова вроде бы подзадорило его недовольство, и он начал, поглядывая на повеселевших Катю и Дашу:

Девушки и Попов дружно подхватили:

Песню оборвали шумно влетевшие Николай и Вася. С возгласом удивления девушки вскочили на ноги. Иванов, оглянувшись, чуть было не вскрикнул. Тогойкин стоймя держал в руках лыжи. От ярких лучей солнца, проникших в открытый вход, лыжи блестели и сияли, точно и впрямь были сделаны из серебра. Парни, обсыпанные снегом, сияли, пожалуй, не меньше.

Фокин, конечно, заметил, что люди чему-то восторженно удивляются, но, заранее считая, что причина, вызвавшая переполох, непременно ничтожна, повернулся с плотно сжатыми губами и с недобро прищуренными глазами. И вдруг он вздрогнул, часто-часто заморгал и раскрыл от удивления рот.

Тогойкин наклонился в сторону Иванова и Фокина:

— Лыжи готовы, товарищи капитаны! — Николай сделал широкий шаг, стал по стойке «смирно» и протянул вперед заостренные, как копья, лыжи.

Фокин втянул голову в плечи и сделал оборонительный жест руками:

— Н-нет! Не н-надо мне!

Иванов взял одну лыжу и внимательно стал ее разглядывать. Подошли девушки и выдернули у Тогойкина вторую.

— Хороша-а!

— Какая прелесть!

Вошел, тяжело отдуваясь, Коловоротов, с грохотом выронил свой посох и, с трудом переводя дыхание, проговорил:

— Немного пошире бы…

— Поздравляю! Молодцы, ребята! Спасибо!

— На здоровье! — выпалил Тогойкин, тотчас поняв, что выразился весьма нескладно. Но радость помогла ему подавить в себе чувство смущения.

— Спасибо, товарищ Губин!

— Служим… — Вася вытянулся по-военному. — Служу…

— Спасибо, Семен Ильич!

— Это мне-то? Ну да ладно! Пожалуйста!

— Отправлюсь-ка я сегодня вечером, Иван Васильевич.

— Куда?

— А как же… Людей искать.

— Да?.. Ну да… Но погоди, погоди.

— Давай сюда! — Александр Попов поднял свои могучие руки.

Ему сразу протянули обе лыжи.

— Семен Ильич! — Ухватившись за полы шубы, Иванов потянул к себе Коловоротова. — Вы как думаете, Семен Ильич?

— Не знаю, Иван Васильевич, насколько они прочны. Легкие — это правда, скользить будут даже очень хорошо. Надо подумать, посоветоваться, Иван Васильевич.

— А если бы они были лиственничные?

— Тогда совсем другое дело! Здешняя лиственница — дерево особое. Погодите-ка… — Не договорив, он подошел к парням.

Иванов посмотрел вслед русскому старику, так полюбившемуся ему своей привязанностью ко всему якутскому.

Попов долго и внимательно осматривал лыжи. Все молчали. Слышалось только покашливание, кто-то нетерпеливо передвигал ногами, кто-то потягивал носом.

— На этих не пойдешь! — твердо сказал наконец Попов и тяжело вздохнул. — На этих не пустим! — Он толкнул лыжи по полу. — Дюралюминий — товар непрочный! День и ночь зря провозились.

— Полдня.

— Молчи! — прервал Васю Попов. — Потратили время и силы только для того, чтобы ошарашить Фокина серебряными лыжами!

— Сержант!

— Да, товарищ капитан! Они нашли серебряные лыжи, над которыми вы так издевались. И теперь довольны, что изумили все-таки вас. Идите, ребята, расколите лиственницу!

— У нас один нож сломался. Я сломал.

— При чем тут нож! Неужели нельзя найти кусок железа с острыми краями? Не может того быть, чтобы не нашли возле сломанного самолета.

Парни вскинули головы. Вот те раз! Они-то мучились, забивая клинья из обломков сучьев!

— Вскипятите чай! — сказал Попов повелительным тоном. — Хорошенько выспитесь. Костра нам ночью не надо! С самого утра начнете работать. Отколете брусок — сразу несите сюда. Как вы думаете, капитан Иванов?

— Правильно!

— Капитан Фокин? Фокин промолчал.

— Самое надежное дерево — лиственница, — начал Коловоротов, подсаживаясь к Иванову.

— Лиственница — это, конечно, дерево что надо! Верно, Семен Ильич! — Иванов добродушно улыбнулся. — Самое прочное и красивое дерево.

— Ну, то же и береза…

— Здешние леса и долины, воды и цветы…

— Все, все для меня дорого, Иван Васильевич!

— И народ…

— О, еще бы! — Старик задумчиво вздохнул. — Прожил я тут четверть века. Люблю якутов, а могу и поругать их, когда следует. На их земле, за них, можно сказать, я честно проливал кровь. О, прекрасный это народ! Особенно дети… маленькие девочки…

— Да? А почему же особенно девочки?

— У меня ведь есть внучка, маленькая якуточка Марта Андреевна. Ходит в детский садик. В это время я обычно забираю ее-домой. — Старик смущенно утер глаза и стал оглядываться.

— Ах, вот оно что! — Иванов схватил руку старика и пожал ее. — Ну, Семен Ильич, ну, дорогой старый партизан…

Чтобы не показать свое волнение, старик завозился, поднялся и, опираясь на палку, заспешил к выходу.

Ребята взяли лыжи, прихватили бак для воды и последовали за ним.

Тогойкин набил бак снегом, поставил его на костер и встал на лыжи. Легкие, быстрые, что надо. Он подошел к самолету, отогнул ковер и крикнул:

— Даша! Товарищ Сенькина!

— Ну, что тебе?

— Иди сюда на минутку.

— А сам не можешь войти?

— Я ведь на лыжах! Выйди, пожалуйста.

Даша вышла, удивленная нахальством Тогойкина, и вызывающе подняла голову:

— Ну, выкладывай!

— Ты выслушай меня внимательно и не злись заранее!

— Ну что, Николай? Холодно, у меня уши мерзнут.

— Погоди… Послушай… В старину, в голодный год, мой дед с бабушкой косили в дальней тайге и остались живы только благодаря тому, что поймали с десяток глухарей.