Николай Мординов - Весенняя пора

Досада и зло разогнали сон.

«Сын князя»! А настоящий-то внук князя и настоящий бандит чувствует себя здесь у вас хозяином! «Ты как сюда попал?» Удивился, гад, появлению батрака в советском техникуме! Эх!..»

Тихо засыпало общежитие. И вдруг распахнулась дверь. Лицо Никиты обдало холодным воздухом. Коридор наполнился оживленными, веселыми голосами.

Шум, говор, песни, струя холодного воздуха — все это почему-то напомнило Никите весеннюю воду, прорвавшую запруду. Это была его родная стихия, и ему захотелось вскочить и завертеться вместе с этими неуемными ребятами.

Все комнаты по обеим сторонам коридора наполнились людьми. Оказывается, это комсомольцы вернулись с собрания. Много народу собралось и в той комнате, что была напротив Никиты.

Откуда-то появился Ефрем Сидоров, тот парень, что выступал против Судова. Он ворвался в самую гущу ребят, расстегнул толстовку и громко запел, размахивая руками:

На какое-то мгновение все замерли — кто с кружкой воды, кто с раскрытой книгой в руках, кто не донеся кусок хлеба до рта, — а потом дружно подхватили песню:

Нежное лицо Ефрема напряглось и покраснело, он озорно поглядывал своими лучистыми глазами и пел, дирижируя хором.

От одной песни ребята переходили к другой. Они пели о том, как на го́ре всем буржуям раздуют революционный пожар. В песне так прямо и говорилось:

А следующая песня звала к светлой, счастливой жизни:

Из боковой комнаты неслышно вышел человек в простых коровьих торбасах с туеском в руке. Это был Тарасов, председатель сегодняшнего собрания. Он прошел мимо Никиты, остановился около дверей чулана, поднял туесок и тоже запел. Его сильный и чистый голос раздвинул все остальные голоса и полился дальше и выше, увлекая их за собой. Казалось, вокруг огромной птицы вьется рой маленьких, проворных птичек-спутников.

Но вдруг совсем неожиданно он прервал пение и исчез в чулане. Хор будто споткнулся.

— Павел! Тарасов! Тарасов!

Все двинулись к чулану. Несколько человек навалились на дверь и попытались открыть ее. Дверь чуть-чуть подалась, но тут же тяжело захлопнулась. Шесть человек не сумели пересилить одного здоровяка. Потом за дверью послышалось невнятное бормотание, и Тарасов вышел из чулана уже без туеска. Все облепили его:

— Павел! Тарасов! Спой! Ну, хоть немного!..

Тарасов одернул гимнастерку, провел рукой по своим коротким волосам и твердо заявил:

— Нет, не буду, охрип, — и медленно направился в свою комнату.

«Хоть бы спел немножко!» — подумал с досадой Никита.

А ребята тем временем стали в круг и захлопали в ладоши. Степан Булочкин пустился в пляс, ловко изгибаясь всем своим тонким и длинным телом. Маленькая беленькая русская девушка легко и радостно летала вокруг него.

Студенты долго еще веселились, и Никита наблюдал за ними, боясь шевельнуться, чтобы не скрипнуть шатким топчаном. Порой он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться вместе со всеми.

Но вот ребята разбрелись по комнатам, и шум постепенно стал утихать. Девушки прошли по длинному коридору за столовую, в свое отделение.

Вскоре в комнатах наступила тишина, потушили лампы. Лишь изредка проходил кто-нибудь по освещенному коридору.

— Товарищ, почему ты здесь спишь? — проговорил кто-то над Никитой, когда он уже засыпал.

Никита очнулся. Перед ним с полотенцем через плечо стоял Ефрем Сидоров.

— Топчан здесь стоял. Если твой, то бери. Никита поднялся и стал собирать свои пожитки. Сидоров дружески похлопал Никиту по плечу:

— Погоди-ка. Можно посидеть у тебя?

— Садись…

Они уселись рядом, и Сидоров обнял Никиту.

— Ты почему здесь лежишь, а не в комнате?

— Всюду ведь люди…

Сидоров рассмеялся:

— Вот тебе на! А ты что же, в пустыне хочешь жить? Да, да, понимаю, конечно! Все комнаты переполнены? Погоди, я пойду потесню ребят и устрою тебя.

Но Никита остановил его, боясь, что потеснить ночью людей не удастся без неприятностей и шума.

— Нет, мне здесь хорошо. Может, завтра…

— Ну, тогда оттащим топчан подальше от двери, а то ведь холодно. А завтра найдем тебе место. Накройся получше, я тебе свой тулуп дам.

Они отодвинули топчан. Никита улегся, а Сидоров сел рядом, и они стали болтать легко и непринужденно, словно старые знакомые.

— На собрании ты говорил, как улусный старик. А надо говорить коротко и конкретно, — сказал Сидоров.

— А вы говорите слишком злобно.

— Кто мы?

— Да все вы. И ты. Особенно этот, Булкин, что ли, так визжит, будто в драку лезет.

— Как?

— Ну, визжит.

— Степа! — вдруг громко позвал Ефрем.

— Я! — отозвался из комнаты Булочкнн. — Я, Булочкин Степан.

— Иди-ка сюда. Вот этот товарищ говорит, что ты, во-первых, Булкин, и, во-вторых, злобно визжишь.

— Какой это товарищ? — Булочкин подошел и начал разглядывать Никиту. — Почему это я, Булочкин, должен вдруг превратиться в Булкина и к тому же визжать? — И Булочкин вдруг начал, как на собрании, быстро и энергично разрезать ладонью воздух и раздраженно повизгивать: — Без-зобразие! Исключительное безобразие! Новый человек лежит у дверей в коридоре, как таковой. Прямо как батрак у бая. Новый человек вообще должен занять лучшее место!

— Погоди, Степа, завтра устроим, — сказал Сидоров.

— Нет! Надо сегодня! Сейчас же! Вставай, как таковой!

— Погоди. Сегодня он сам не захотел. Пусть отдыхает. И чего тебе далось это «как таковой»?

— Э, черт! Опять забыл… Язык ведь у меня деревянный.

Сидоров принес овечий тулуп и ушел спать. Булочкин остался беседовать с новичком.

— В прошлом году я сюда из Дюпсинцев пешком пришел… Ну, и попал, значит, в интернат. Ох, и мука ходить зимой в техникум. Ведь почти все мы были босые…

…И вот нам выдали старые валенки, оставшиеся еще с войны. Прямо со склада. Я выхватил один длинный такой, мягкий валенок. Мне, длинноногому, как раз хорош! Ну, а другого такого не нашлось. Что делать? Очень хорош валенок, да один, а у меня ведь как-никак две ноги, да еще такие длиннющие! Прибежал в общежитие, обошел ребят. Никому такой валенок не попался. Ну, значит, обратно на склад. А склад уже закрывают. Я размахиваю валенком и чуть не плачу, кричу: «Одна катанка нету!» Посмеялись там надо мной и стали искать. А там не то что под пару моему, а вообще никаких валенок не осталось. Я готов был реветь на весь город. В это время один красноармеец из-под нар вытащил стоптанный черный валенок: «Есть тебе катанка!» Схватил я этот валенок, даже закричал от радости и помчался в общежитие. Надел. Белый — во всю ногу, во! А черный — только вот до сих пор. У белого маленький узкий носок, а у черного плоский, утиный! Белый обшит по краям желтой кожей, а края черного так обтрепались, ну прямо как зубья у пилы. Около месяца носил разные, все надеялся хоть к одному из них пару подобрать. Люди на улице смеялись. А потом пришлось белый обрезать. Сначала я черный белил мелом или известью. А потом белый зачернил углем и чернилами. Так и носил до самой весны.