Николай Мординов - Весенняя пора

— Да, Никита, нам с тобой есть за что любить родную Русь, — задумчиво произнес Бобров. — А ведь ты неплохо читаешь… Как-то незаметно вырос ты, брат!

Никита, ободренный похвалой, прочел еще пушкинский «Зимний вечер».

— Хорошо! — сказал с улыбкой Бобров. — Только с ударениями не всегда у тебя ладно. Ведь не «си́ница» за морем жила, а «сини́ца».

— А ну, еще! — попросил Федор, безуспешно стараясь развеселиться.

И Никита прочел «Мартышку и очки», «Утопленника» и еще несколько стихотворений.

— А я вот ни одного не помню, — грустно сказал Федор, вставая. — Что ж, поедем…

После этого стихи читали не только на каждом привале, но и в пути. Превосходно читал сам Бобров задумчивые, сердечные и неиссякаемо бодрые стихи русских поэтов.

— А я вот ни одного не помню, — все сокрушался Федор и лишь изредка присоединялся к пению.

Наконец в сумраке осеннего вечера перед путниками открылась бескрайняя серебряная равнина Лены. За рекой блестели бесчисленные огоньки невидимого города, словно кто-то густо рассыпал их по берегу.

У Никиты забилось сердце, по телу пробежала теплая волна.

Спускаясь с горы, путники будто плыли высоко в тумане. И казалось, что если пустить скачущего коня с поворота прямо на запад, то он одним прыжком очутится на том берегу, среди бесчисленных огоньков.

Вот и родной красный Якутск, город, который советские люди всех национальностей отстояли от врагов.

Заехали они к старикам Насыру и Рахиле, у которых опять жил Бобров. А на другой день Виктор Алексеевич повел Никиту в педтехникум.

Директор техникума, высокий, худощавый старик с пышными седыми усами, поминутно поправлявший нацепленные на нос маленькие очки в железной оправе, встретил Боброва как старого знакомого. Весело поглядывая своими по-детски чистыми и живыми голубыми глазами то на Боброва, то на смущенно остановившегося в дверях Никиту, он слушал доводы Виктора Алексеевича о необходимости зачисления Никиты в техникум.

— Ну и прекрасно! Замечательно! — неожиданно сказал директор и быстрым движением руки сдвинул очки на лоб. — Заявлений у нас в два раза больше, чем мы можем принять… Пусть сдаст конкурсные экзамены. Все зависит от степени подготовленности.

— Александр Петрович, я надеюсь, что товарищ…

— Ах, надеетесь! Ну и прекрасно, замечательно! Пусть подает заявление… на первый… да, на первый подготовительный курс. Желаю успеха! — Старик широко улыбнулся Никите и кивнул головой с такой энергией, что очки его вдруг оказались на месте. — Это хорошо, что вы и красный партизан, и учитель, и комсомолец. Очень хорошо! Замечательно! Но мы смотрим и на знания. — Старик поднял удивительно длинный и прямой указательный палец. — На знания, дорогой товарищ!

Три дня подряд Никита сдавал экзамены.

— Есть! — кричал он, вбегая в дом и называя сданный сегодня предмет.

— Вот хорошо! Молодчина! — радовались друзья.

— Приняли на второй подготовительный! — крикнул Никита, врываясь в дом на четвертый день. — Сказали, что мне первого подготовительного мало!

Бобров крепко обнял Никиту:

— Ну, поздравляю, родной! Сейчас напишем заявление насчет стипендии, отнесем, договоримся, а потом и я смогу ехать спокойно!

Он отступил на шаг, поднял руку и, громко прочел:

Через день он уехал в Москву.

Заспешил к себе в улус и Федор Ковшов, неизвестно зачем прибывший в город.

Ночью накануне его отъезда Никита проснулся от легкого толчка. В густом мраке лишь смутно белели контуры маленьких окон. Но вот его уха коснулось теплое дыхание. Старик звал тревожным шепотом:

— Никита! А Никита!..

— Что? — спросил Никита, быстро приподнявшись на локте.

— Вот что, Никита, решил я тебя спросить…

— О чем?

— Я… меня… Нет, не так!.. Ну вот, скажи, ты бы когда-нибудь мог назвать меня, имя мое вспомнить?

— Как это?

— Не понял ты, видно, да? Я-то ведь скоро уже того… сверкнула искорка и погасла. Болтал я всякое и думал в жизни о многом, а о том, чтобы след после себя оставить, так и не догадался… Страшно ведь: был человек — и нет его. Хотел я просить тебя: вот когда начнешь после рассказывать людям… или там писать вздумаешь, если образование получишь… так ты только скажи: «А то еще был там и Федор Ковшов, сын Оконона…» Чтобы люди знали, что жил, значит, еще и такой человек… Пока живешь — веселишься, радуешься, печалишься, ругаешься. А потом хлоп — и нет тебя!.. Страшно ведь. Видно, приметы какие-нибудь должны оставаться от того, что жил человек когда-то на свете…

Неиссякаемая его привязанность к жизни глубоко взволновала Никиту. Он обнял старика и горячо шепнул:

— Хорошо! Обязательно! Обо всем расскажу…

И тут же заснул крепким сном.

Никита пришел на первое общее собрание студентов педтехникума, где должны были рассматриваться заявления о стипендиях. Студенты рядами ходили по широкому коридору второго этажа и громко пели:

Никита долго стоял у лестницы, вслушиваясь в знакомые слова песни о гордо погибающих коммунарах.

— Ляглярин!

Никита оглянулся. Перед ним стоял низенький краснолицый Вася Сыгаев.

— Как ты сюда попал? — насмешливо оглядывая Никиту с ног до головы маленькими серыми глазками, удивленно спросил Сыгаев. — Учиться, что ли, приехал?

Они постояли, вглядываясь друг в друга, словно не веря своим глазам.

— Думаю учиться, если дадут стипендию.

— Дадут, конечно! — воскликнул Вася. Он усмехнулся, подмигнул и добавил: — А не дадут, так сами возьмем! Мы, нагылские, народ отчаянный, друг за друга горой! Вот увидишь… Давай походим.

— Нет, я постою.

— Петя, а Петя! — крикнул Вася кому-то и примкнул к ребятам.

И вот он уже идет в одном ряду с Петей Судовым, двумя незнакомыми Никите парнями и какой-то девушкой. Все они были хорошо одеты. Поравнявшись с Никитой, Вася толкнул Петю локтем и кивком головы показал на него.

В это время зазвонил колокольчик. Они оба подскочили к Никите и, подхватив его под руки, увлекли на собрание. Там Петя и Вася усадили своего земляка между собой.

Председательствовал на собрании широкогрудый и медлительный молодой человек в простых торбасах и сатиновой косоворотке, перетянутой широким ремнем. Председатель, которого, как потом узнал Никита, звали Павлом Тарасовым, не спеша читал одно заявление за другим, спрашивая каждого претендента на стипендию, хочет ли он что-нибудь добавить к своему заявлению. Потом он ставил вопрос на голосование, подсчитывал голоса и объявлял результат. Его решительное с бронзовым отливом лицо было сурово, а светлые брови все время хмурились.