Николай Мординов - Весенняя пора

— После человека остаются его дети, — солидно сказал Никита.

— А если нет у него детей? — резко спросил Федор, повернувшись к Боброву.

— Остаются его дела, которые полезны народу.

— Ну, а если и дел у него никаких не было? — Федор порывисто поднялся. — Если он, скажем, просто бродил по свету, сам не зная зачем?

— Ну, такой, правда, со смертью исчезает, — усмехнулся Бобров. — Такого и не жалко: пусть себе исчезает, коли жизнь свою прожил без пользы.

— Да?! — изумился Федор и стал задумчиво крутить козью ножку.

Он не спеша прикурил от уголька, затянулся едким дымом махорки, надолго закашлялся. Потом подбросил в потухающий костер остатки валежника. Вновь вспыхнуло пламя.

— Хорошо ведь, а? — просящим голосом обратился старик к Никите.

— Что? — не понял Никита, собиравший пожитки.

— Да вот… костер…

— Хорошо, — довольно равнодушно согласился Никита.

— «Хорошо»! — передразнивая его, прогнусил Федор. Сухое лицо старика выражало нескрываемое негодование, его светлые глаза блестели холодным огнем. — Ну, ни малейшего чувства! И откуда только берутся такие… такие толстокожие ребята?

— Откуда? А ты того, Федор Афанасьевич, не понимаешь, что перед нашими Никитами зажглись другие огни.

— Какие же это другие?

— Зовущие их вперед, к свету и счастью, вместе с народом… А у этого костра попил чайку в пути — и дальше.

Старик, печально сутулясь, пошел за конем.

Никите стало жалко старика. Хотелось сказать ему: «Я все понимаю и чувствую красоту костра у дороги, под березами с трепещущими червонными листьями… Но не сидеть же мне здесь, любуясь им. Мне надо спешить дальше, вперед!»

Когда седлали коней, Федор долго нянчился со своим старым белым иноходцем, все гладил и похлопывал его, расчесывал ему гриву и хвост и при этом что-то невнятно бормотал. Потом вывел коня на дорогу и уже собрался было занести ногу в стремя, но внезапно раздумал и вернулся. Он опять привязал коня, опустился, перед ним на колени и стал хлопать ладонью по его животу и бокам.

— Это зачем? — спросил подъехавший Никита.

— Овод, разбойник!

Движения старика участились. Он охотился за оводом, который то отлетал, то вновь приближался. А конь сторожко приподнимал уши, обмахивался хвостом и мотал головой.

— Смотри, Федор Афанасьевич, лягнет…

— Не лягнет, друг, не говори пустое! Лошадь не хуже человека понимает заботу!

Старик азартно гонялся за оводом и вовсю размахивал руками. А овод как бы дразнил его и не отставал от коня, каждый раз садясь на новое место. Конь приседал на задние ноги и так сильно натягивал поводья, что трещала изгородь.

— Эй, осторожнее! — крикнул Бобров.

Старик поджал губы, промычал что-то и с еще большим рвением принялся ловить неугомонное насекомое. Наконец ему удалось сбить овода. Тем бы дело и кончилось, но Федор стал разыскивать своего поверженного врага, шаря в густой траве.

Поиски его все-таки увенчались успехом, и он протянул Никите ладонь:

— Вот он, посмотри-ка… Большое скотине мучение от этого разбойника!

Тяжело поднимаясь с земли, старик ласково схватил коня за ляжку. Конь вздрогнул всем телом и брыкнул задними ногами, от чего Федор отлетел в сторону, несколько раз перевернулся и остался лежать у дороги, как сноп соломы. А конь лишь махнул хвостом и спокойно обернулся, будто желая убедиться, далеко ли отбросил старика.

Никита с криком ужаса подбежал к Ковшову и посадил его. Прибежал и побледневший Бобров.

— Не пугайтесь, — глухо простонал старик. — Хорошо еще, что близко был: не копытами, а голенями оттолкнул только… Встать помогите…

Дрожа всем телом, Федор поднялся, шатаясь, дошел до лошади и с трудом взобрался на седло. Он поехал шагом впереди.

Когда прошел первый испуг, Никита даже стал пофыркивать, а старик несколько раз обернулся, потом остановил коня, поджидая спутников, и вдруг, жутко скривив рот, закатил глаза. Голова его склонилась к плечу, и он расслабленно замотал ею.

— Стоял бы я чуть подальше, так он бы мне всю челюсть раздробил… Я его, дурака, от овода спасал…

— Да ведь овод не жалит в эту пору! — заметил Бобров. — И спасать нечего было.

Никита не выдержал и глупо расхохотался. А старик болезненно сжал губы, и в его светлых глазах появились слезы. Он был похож сейчас на незаслуженно обиженного ребенка.

— Всю жизнь со мной так, — произнес он горестно. — За добро мне всегда злом отплачивали, в грудь лягали… А тебе вот смешно, Никита.

— Так ведь овод не жалит в это время, — мягко повторил Бобров. — Конь-то боялся не его, а тебя, Федор Афанасьевич. И пострадал ты напрасно. — Потом, строго взглянув на фыркающего Никиту, он добавил с упреком: — Это скорей печально, нежели смешно.

Старик как-то обмяк после этого случая, стал задумчивым и молчаливым. Спутники всячески старались втянуть его в общую беседу и чаще обычного запевали песни. Казалось, Ковшов и сам хотел вернуть себе былую беспечность, иногда он пытался разговаривать и даже шутить, но быстро и надолго умолкал. А Никита от этого все больше и больше чувствовал себя виноватым.

На следующем привале Бобров, нарушив затянувшееся молчание, неожиданно спросил:

— Никита, помнишь ты некрасовского «Школьника»?

— Конечно! — воскликнул Никита и с удивлением уставился на Боброва.

Как же могло быть иначе, если он, что называется, вырос вместе с этим «Школьником»! Никита забыл, где и когда он впервые прочел это стихотворение, сразу ли полюбил и понял его или медленно, с годами, раскрывался перед ним его ободряющий смысл. Но оно навсегда вошло в его сознание, и ему почему-то казалось, что это должны были знать все.

— Может, прочтешь? — попросил Бобров и, видя нерешительность Никиты, добавил: — Я, видно, забыл уже.

Никита, волнуясь, начал читать.

от души уговаривал он маленького, робкого и такого родного ему оборванного мальчонку, каким еще совсем недавно был он сам, Никита.

старался он побыстрее кое-как выговорить эти две непонятные ему строки, чтобы, взмахнув рукой, отчетливо произнести следующие, близкие и дорогие:

Всегда он не любил это иглистое и непонятное слово «поприще», зато дальше все было опять ясно и просто: