Николай Мординов - Весенняя пора

— Ты чего так сердишься? — начал было Никита, но, глянув на ослепившие его сокровища, мигом позабыл и Агашу и самого себя.

Он кинулся к ящику и стал нетерпеливо вытаскивать книги. Пушкин!.. Некрасов!.. Тургенев!.. Чехов!.. А когда, очнувшись от тихого вздоха над ухом, Никита недоуменно оглянулся, он сидел с раскрытой на коленях книгой, где старый Тарас Бульба в широченных шароварах стоял, подбоченившись, перед своими сыновьями.

— Агаша, смотри-ка!

Никита поднес книгу к ее глазам, в полной уверенности, что Агаша сейчас же звонко расхохочется над невиданными штанами.

— Никита… Ты очень хороший, когда я тебя не вижу, а только думаю о тебе… — печально призналась Агаша, опустив глаза и не глядя на книгу. — Или… или, когда я вижу тебя только во сне.

— А я во сне всегда вижу, будто учусь, — со всем простодушием и искренностью сообщил Никита.

— Выходите скорей и закройте амбар, а то погреб оттает, — послышался снаружи голос Кэтрис.

Агаша быстро повернулась и выскочила вон. Оглушительно хлопнула тяжелая дверь, и Никита остался один во мраке среди бесценных сокровищ.

С этого дня Никита уже сам посещал амбар Кирилловых. Он клал в ящик прочитанную книгу и, взяв новую, незаметно уходил. Почему-то он очень боялся оставаться наедине с Агашей, хотя каждый раз, идя туда, давал себе слово смело, как и подобает мужчине, сказать ей: «Агаша, хорошо бы нам с тобой поговорить обо всем… Милая ты моя Агаша-Пегаша, пойми, мне ведь учиться надо…»

Возвращение Федора Ковшова из города не вывело Никиту из нерешительности. Федор рассказывал, что Иван Воинов уже год, как учится в центре в каком-то военном училище, что Виктор Бобров собирается в Москву в медицинский институт, а Майыс в этом году перешла на второй курс якутской фельдшерской школы.

В общем, выходило, что учились все, кроме Никиты да самого Федора Ковшова, что последнего и не очень-то огорчало. Торжественно поднимая палец кверху и любуясь своим четким русским выговором, Федор заключал:

— Тебе, Никита, надо учительствовать и заниматься самообразованием! Само-образо-ванием!..

Все сомнения разрешились в один прекрасный вечер к началу осени и самым непредвиденным образом.

— Слыхали? Приехал русский фельдшер! — донеслось до Никиты. — Да, да, вместе с учителем Иваном, говорят, приехал Виктор Бобров…

Никита, отбивавший в тени косу, забросил ее на крышу избы и, как был, побежал в центр наслега. Фельдшера и учителя он встретил на дороге. Они ехали в Кэдэлди, в семью учителя.

— Итак, мы с тобой, Никита, едем в город, — тут же объявил Бобров после взаимных приветствий.

— Как это в город? — удивился Никита.

— Дорогой товарищ Никита Ляглярин! Совет твоих друзей постановил, что ты будешь учиться в Якутском педагогическом техникуме. Все! Собирайся! А пока садись сзади.

Оказалось, что перед отъездом в Москву Бобров решил побывать в Талбинском наслеге, или, как он говорил, «выкупаться в Талбе-реке, попрощаться с друзьями, поохотиться, а заодно и забрать в город Никиту, прежде чем он успеет жениться».

Не чувствуя земли под ногами, бежал ликующий Никита от Кирилловых к себе.

— Здолово, Никита! — крикнул ему пятилетний сын Эрдэлира, просунув круглую головку меж колышков изгороди у новой юрты Гавриша Тукова, который усыновил мальчика.

— Здорово, Дмитрий Дмитриевич! — ответил Никита общему любимцу. — Я в город еду…

— Холосо! Гостинцев пливези!..

И Никита побежал дальше.

Еще издали он услышал доносящийся из юрты Федота Харлампьева чей-то гневный голос.

Когда Никита поравнялся с юртой, он узнал голос Федора Ковшова, который взбешенно кричал на кого-то по-русски.

— «Так ли исполняешь ты свою должность и господскую волю? — услышал Никита. — Я тебя, старого пса, пошлю свиней пасти за утайку правды и потворство молодому человеку. С получением сего, приказываю тебе немедленно…»

Никита подбежал ближе и заглянул в открытое окошко. Ковшов был один. Лицо его пылало негодованием. В одной руке он держал раскрытой свою неизменную «Капитанскую дочку», а указательным пальцем другой свирепо грозил кому-то.

Никита не выдержал и расхохотался. Старик вздрогнул, потоптался на месте, и, наконец, лицо его тоже расплылось в улыбке.

— А, здравствуй, Никита Егорович! Заходи, поговорим!

Он усадил гостя на табурет, повертелся вокруг, потом присел рядом и загремел:

— Ну, рассказывай, что нового!

— Да вот скоро в город еду.

— Что? — Федор вскочил как ошпаренный. — Что ты сказал?!

— В город, говорю, учиться. Тут ведь вместе с Кирилловым Бобров приехал. С ним и поеду.

— Так что же ты до сих пор молчал! — воскликнул Ковшов плачущим голосом и даже затопал от досады ногами. — Чего же ты молчал! Вот беда… Коня отпустил только что… Где они? У Кирилловых? Фу ты!.. — Он стремительно бросился к двери и уже со двора, не оглядываясь, добавил: — И я, пожалуй, с вами поеду… Тоже поеду в город.

— Зачем? Ты же недавно… — крикнул Никита, выбегая за ним.

Старик, уже пересекая двор, раздраженно махнул рукой:

— Хоть напоследок людей и земли посмотреть…

Целую неделю разъезжал Бобров по наслегу. Навещал друзей, охотился, купался в прекрасной Талбе. Побывал он и в новой школе, порадовался редким картофельным огородикам, с грустью посетил могилу Эрдэлира и место, где Лука Губастый расстреливал ревкомовцев.

За несколько верст провожали талбинцы трех всадников, уезжавших в город.

— Береги себя, сынок, — шептала Федосья дрожащим голосом. — Вот так и будете улетать от меня один за другим…

Она крепко обняла Никиту, прильнула щекой к его уже не по-юношески широкой груди, потом быстро отстранилась и слегка подтолкнула сына ладонями в сторону Боброва:

— Береги, Виктор, птенчика моего…

— До свиданья, Федосья, будь здорова, — ответил Бобров и протянул ей руку.

Среди босоногой детворы, воробышками облепившей изгородь, долго еще виднелась худенькая фигурка Федосьи, то и дело торопливо поправлявшей свои седеющие непокорные волосы…

— Что мне сказала твоя мать? — задумчиво спросил Бобров, поравнявшись с Никитой.

— «Береги, говорит, моего…» — Голос у Никиты вдруг дрогнул и осекся. — Говорит… — и он низко нагнулся, будто поправляя стремя с другой стороны.

— Понятно, — тихо сказал Бобров. Потом он придержал коня и крикнул Ковшову: — Эй, старина, ты-то чего приуныл? Спел бы!..

раздалась позади громкая песня.

Перед Никитой будто впервые открывались огромные озера, голубые воды которых терялись где-то на горизонте, бескрайняя тайга, обильные луга, обширные равнины. Всего этого он, казалось, раньше не замечал, а если и видел, то иным, прежним, не таким.