Николай Мординов - Весенняя пора

Стояла ясная, сухая осень. Солнце светило так ярко, что казалось будто на небе слегка подтаивало. Вся природа оделась в богатый разноцветный убор. На холмах резвилась детвора. Женщины в пестрых ситцевых платьях, с раскрасневшимися добродушными лицами спешили на работу. Они проходили с подойниками, с серпами, с граблями и смеялись без всякого видимого повода.

Отовсюду слышался веселый перестук молотков, бойко шуршали пилы, озорно топотали топоры.

Вдоль тракта, на отлогих пригорках, люди поднимали целину, корчевали пни на дымных расчистках, возили навоз.

Еще не было машин на просторах Якутии. Все та же вековая соха, простейший рычаг — дубина, лопата да топор. Но сами люди будто обновились, будто выкупались только что в чистой речке или сбросили с плеч тяжелую ношу. Все были приветливо озабочены и радостно возбуждены. Если прежнего крестьянина-якута не особенно трогало происходившее за пределами его наслега и доходившие оттуда вести воспринимались только как занимательная сказка, то сейчас он уже духовно сроднился со всей советской родиной, со всеми советскими народами.

Люди как будто стали и ростом выше и лицом добрее.

Это была счастливая, мирная пора, наступившая после победы над якутскими баями, над белыми офицерами, над генералом Пепеляевым. Каждый якут воочию убедился, что за его счастье, за его свободу не пощадили своей жизни славные сыны русского и других народов, и теперь он с уверенностью смотрел в будущее.

Путники делали версту за верстой, оставляя позади привольные поля и дремучие леса. Они огибали зеркальные озера, переезжали по гулким мостам, пересекали вброд бурные и смирные речки. И все было так красиво, так разнообразно, — каждая поляна имела свою форму, свои очертания, каждое озеро сверкало по-своему, каждый лес шумел на свой лад, и запах в лесу был какой-то свой, особенный, такой, что пятидневная беспрерывная езда с утра до поздней ночи с короткими привалами не утомила путников.

Иногда Федор пускал своего коня посредине и, поворачиваясь то к Боброву, то к Никите, запевал песни. Но то ли память его подводила, то ли быстро менялось у него настроение, только ни одну песню он не мог допеть до конца. Отрывки разных песен, как летящие весною на север стаи птиц, следовали один за другим, перемежаясь лишь небольшими паузами. Радостные сменялись печальными, вслед за потешной скороговоркой возникало нечто величественно спокойное.

Приподнимет Федор согнутые в локтях руки и, ритмично вздрагивая на седле всем корпусом, вдруг вспомнив:

Светлеет лицо у старика, он озорно подмигивает красавице из песни, и в глубине его светлых глаз мелькают смешливые искорки.

А то откинется назад, упрется обеими руками в задок Седла и затянет печально и грозно:

И холодные, прищуренные глаза, и дрожащие крапчато-желтые, как крылья коршуна; ресницы, и короткий с горбинкой нос, и выдающиеся скулы — все в нем сейчас выражает неподдельную обиду и закипающий гнев.

Или, уронив поводья, начнет он вдруг изгибаться то в ту, то в другую сторону и, балансируя широко разведенными руками с растопыренными пальцами, грянет свою давнишнюю песню:

И в голосе и в лице — молодой задор, дерзкая сила, радость бытия… Ну прямо не старик перед тобой, а восторженный юноша!

А то вдруг горе, прощание с жизнью накладывают холодную печать на его лицо. Сразу стянутся углы губ, появятся глубокие, старческие морщины, обозначатся мешки под глазами. И потянется мелодия, полная тоски и уныния.

Когда Бобров и Никита запевали «Смело, товарищи, в ногу» или «Варшавянку», Федор тоже подхватывал, но, исполнив один-два знакомых ему куплета, замолкал и погружался в раздумье.

Он интересно и красочно, хотя и вне связи, будто случайно вспомнив, рассказывал о каких-то страшных, но чаще всего благоприятно кончающихся случаях из своей скитальческой жизни. Тут были и встречи с медведями, и опасные переходы через бурные потоки, и снежные обвалы в горных проходах, и бураны в тайге. В его устах эти коротенькие рассказы так же внезапно обрывались, как и возникали.

Ехали они без всяких приключений. На протяжении всего пути до Лены только однажды произошло маленькое событие. В полдень на третий день Федор, ехавший впереди, свернул в сторону, к березовой роще, тихо ронявшей наземь трепетные червонные листочки.

— При-вал! — громко объявил он, как обычно.

Никита побежал за водой, Бобров стал собирать хворост, а Федор остался стреножить расседланных коней.

Когда Никита вернулся, старик стоял на коленях перед кучей валежника.

— Глянь-ка, как я костер развожу.

Он чиркнул спичкой, прикрыл пламя обеими ладонями, зажег кусочек бересты и сунул его в кучу хвороста. Вверх потянулся тоненький, будто гвоздик, синий дымок. Затем с одного бока словно высунулся маленький белесый зверек и быстро исчез. Потом эти зверьки стали высовываться сразу во многих местах. Замирая и опасливо оглядываясь, они наконец смело выскочили наверх, затанцевали, заиграли, кидаясь друг другу в объятия. И, обнявшись, все вырастали, охорашиваясь и пританцовывая. Затрещали сучья, от запаха дыма приятно защекотало в носу.

Однако Никита ждал чего-то особенного.

— Ты что показывал?

— Как костер разгорается…

Никита решил, что старик просто хотел посмеяться над ними.

А Федор, поглаживая свою лысеющую с висков голову с седыми короткими волосами, глядел на огонь и молча улыбался своим мыслям.

Бобров и Никита, полулежа в сторонке, тихо вспоминали, как по этой же дороге в зимнюю стужу тащилась длинная вереница беженцев и красных бойцов.

Потом Никита вернулся к костру и снял котелок с кипятком.

— Чай пить! — пригласил он спутников.

— Вроде всегда одно, а все-таки каждый раз по-новому… — начал Федор как бы нехотя. Он подошел и, медленно усаживаясь и развязывая свой узелок с провизией, продолжал: — Костер, говорю, каждый раз по-новому горит, как солнце восходит…

После чая он молча лежал на земле, ласково похлопывая и поглаживая ее ладонями. Потом перевернулся на спину, широко раскинул руки и, глубоко вздохнув, взволнованным голосом проговорил:

— И жизнь прекрасна, и земля, и небо… Я вот только вчера, кажется, был молодым и сильным, а сегодня, глянь — уже старый. Быстро!.. Неужто не будет меня вовсе, совсем испарится Федор, сын Оконона, будто никогда и не жил?.. Ну, хоть воробышком, хоть пчелкой бы жить после смерти, если уж никак нельзя опять человеком… Ведь что получается: умер человек — и ничего не осталось. Погас, как искорка.