Николай Мординов - Весенняя пора

Каждый раз, когда Тарасов брал новое заявление, у Никиты больно сжималось сердце. Он боялся, что до него не дойдет очередь, как уже объявят, что больше стипендий нет.

Беспокойство его все росло и росло. «А есть ли там мое заявление, — думал он, — может, его просто потеряли?»

Люди выходили в коридор покурить, заходили обратно, а Никите казалось, что стоит ему только выйти за дверь, как назовут его фамилию. А раз его не будет, то ему наверняка откажут. Поэтому он готов был сидеть хоть до утра, но перестал прислушиваться к выступлениям и не интересовался результатами голосования. Он был целиком поглощен своими мыслями и тихонько бормотал слова, которые хотел сказать, когда придет его очередь.

— Судов Петр! — объявил председатель.

Услышав знакомую фамилию, Никита насторожился.

— Студент второго курса, — продолжал Тарасов. — Сын учителя. Середняк. Круглый сирота.

Никита опешил от изумления. «Вот так ловко! — подумал он. — Как будто все правильно, а все-таки не так. И сын учителя, и сирота… Но каков был этот отец-учитель — Михаил Михайлович Судов! И каков сам сын — круглый сирота!»

— Давай мне! — неожиданно не только для собрания, но и для самого себя закричал Никита и вскочил с протянутой к председателю рукой.

Зал содрогнулся от хохота.

— А что давать-то? — крикнул кто-то.

— Человек просит стипендию! — громко и весело объявил Сыгаев, вызвав новый взрыв хохота, и потянул Никиту за рукав. — Садись, садись, Никита!

Никита сел, растерянно оглядываясь, очень смущенный и обиженный.

Судов низко опустил голову и еле слышным голосом отказался от дополнительного слова.

— Степан Булочкин хочет сказать, — объявил председатель.

На сцену вышел высокий худой паренек. Он засунул руки в карманы старых галифе, широко расставил длинные ноги, но тут же выдернул правую руку и, размахивая ею перед собой, заговорил страстно и сердито, но в пользу Судова.

Из зала послышались недовольные выкрики. Булочкин остановился и протянул к собранию костлявую руку.

— Обождите! — закричал он и сам смутился от собственного крика. Потом он низко поклонился, широко развел руками и мягко проговорил: — Простите меня, пожалуйста… Судов, значит, вообще прекрасно учится. К тому же Судов таковой сирота, сын покойного учителя, умершего за дело народного просвещения. Да и вообще… По-моему, стипендию ему надо дать! — и он энергично ткнул кулаком в сторону Судова.

Кончив речь и спускаясь со сцены, Булочкин сразу подобрел и успокоился, словно сбросил с себя тяжелую ношу. Исчезли красные пятна с его бледного лица, холодные глаза сразу приятно заулыбались.

— Ефрем Сидоров!

Молодой человек с нежно-розовым девичьим лицом и лучистыми глазами медленно оглядел зал. Нахмурив брови, он расстегнул верхнюю пуговицу широкой толстовки и стал быстро-быстро говорить, захлебываясь словами:

— Я не присутствовал при смерти отца Судова и не знаю, когда и за что он умер, и вообще не знаю, кто он был. Но то, что Судов гораздо богаче своего ходатая Булочкина, в этом я не сомневаюсь. В прошлом году Судов перед всеми хвалился, что проиграл на бегах триста рублей. И вообще каждое воскресенье он разъезжает верхом на своем коне, как правило, подвыпивший. Мы с ним на одном курсе, и я не могу сказать, чтобы он был хорошим товарищем и уж так прекрасно учился. Откуда такие сведения у Булочкина, не знаю…

Оратор говорил все быстрее и громче, — казалось, он изо всех сил старался сдержать поток собственных слов, но слова не подчинялись ему и вылетали непроизвольно. Но вот он внезапно остановился и соскочил с трибуны, будто обрадовавшись тому, что ему все-таки удалось сдержать волну своего красноречия.

Подсчитав голоса, председатель, к большому удовольствию Никиты, сообщил:

— Судову отказано! — и взялся за следующее заявление.

Сыгаев нагнулся к Никите и тихо спросил:

— Товарищ Ляглярин, ты как — «за» или «против» Судова хотел выступить?

— Конечно, против! Сын бандита и сам бандит… Известный богач — и стипендию просит! Не стыдно ему!

— Во-первых, советская власть простила ему все это и забыла. И за такое оскорбление можно в тюрьму попасть. А во-вторых, разве хорошо будет, если все стипендии разберут люди из других улусов?

— Лишь бы советские люди получили, бедняки…

— Вот как… Так ты и против меня выступил бы?

— Конечно!

Опять люди вставали и что-то говорили. Часто поднималось множество рук, председатель объявлял решение собрания.

— Сыгаев Василий! Студент второго…

Вася быстро вскочил и, прервав Тарасова, торжественно заявил:

— Полагая, что тут есть люди более нуждающиеся, я попробую эту зиму прожить как-нибудь без стипендии. Я забираю свое заявление обратно. — И он гордо уселся под одобрительные хлопки.

Собрание продолжалось.

Долгожданное всегда приходит неожиданно.

— Ляглярин Никита!

Никите показалось, что председатель чересчур громко объявил его фамилию. Он вскочил было, но тут же уселся обратно и притаился за чужими спинами. Гулко заколотилось сердце, стало трудно дышать.

— Образование — пять классов. Учитель. Участник гражданской войны. Батрак. Здесь Ляглярин?

— Здесь, здесь он… — Вася Сыгаев встал и указал на Никиту: — Вот! Вот он!

— Скажешь, что-нибудь, товарищ Ляглярин?

— Товарищи!.. — Никита поднялся и вдруг забыл все слова, которые с таким волнением готовил. — Я… Просьба моя к вам, товарищи… Если вы мне, товарищи, не дадите стипендию, то я…

— Грозишься ты, что ли? — послышался бойкий и насмешливый голос Васи Сыгаева. — Надо просить, а не грозиться.

По залу прошел легкий смешок, председатель тренькнул колокольчиком.

Никита рассердился, но сразу же успокоился и заговорил цветистыми фразами заправского улусного оратора:

— В течение многих томительных лет я не переставал стремиться к образованию. Теперь вот я оставил в улусе любимую работу учителя, оставил старых и больных родителей, двух родных братьев и одну маленькую сестренку…

— А сестра — не родная? — громко спросил кто-то. Зал разразился смехом.

— Родная и она, но… Дед мой и отец мой батраки. Об этом прекрасно знает фельдшер Виктор Бобров… Правда, он уехал в Москву… Если вы дадите мне стипендию, вы к свету меня вытянете, а нет — так во тьму загоните… Приехал я за триста верст…

Никита начал входить во вкус. Далее он собирался рассказать, как он был рад тому, что советская власть открыла в Нагыле интернат, ему хотелось сообщить, как он хорошо учился в пятом классе после трехлетнего перерыва и как помешали всему бандиты, против которых он два года сражался.

Но ему не удалось всего этого сказать. Его прервали.

— Дать! Дать ему стипендию! — послышалось с разных сторон.