Николай Мординов - Весенняя пора

— До свидания, Егор Иванович!

— Ну ладно, придется нам, неграмотным старикам, еще поработать, — печально проговорил Егор. — Думали, труднее всего воевать. Оказалось, работать-то еще трудней. За все цепляешься… — Но тут же он выпрямился, улыбнулся в жесткие усы и твердо сказал: — Ну да ладно, как-нибудь проживем еще годика три-четыре. Ведь тебе года четыре учиться? Смотри, учись хорошо! А после непременно в свой улус возвращайся.. Другие улусы пусть сами выращивают себе работников.

— Хорошо.

Никита неловко поцеловал Егора, схватил под мышку пожитки, взвалил на плечо мешок с провизией и взбежал на трап, который уже собирались убрать. Он старался увидеть Сюбялирова с палубы, но все не находил его в этой сутолоке.

Медленно отваливал пароход. На пристани и на палубе затрепетали прощальные платки, а Егора Ивановича не было видно.

Переполненный людьми берег постепенно отдалялся.

— Никита! Учись хорошо! — Сюбялиров стоял у самой воды.

— При-вет Мос-кве! — хором загремели Никитины друзья и под взмахи длинных рук Булочкина запели:

Еще гуще и сильней затрепетали белые платки на берегу.

Горячо разлилась радость по сердцу взволнованного до слез Никиты. Он бросил пожитки под ноги, сорвал с головы кепку и, махая ею, закричал что было мочи:

— До свидания, ребята! До свидания, Егор Иванович!

Сюбялиров снял картуз и помахал в ответ.

«Пролетарий» набирал скорость и все увереннее разрезал стремительно несущиеся ему навстречу синие воды красавицы Лены.

Оставляя далеко за собой белые гребни вздыбленных волн, пароход уходил на юг…

Широкой и светлой дорогой к счастью лежала перед Никитой великая Лена-река.

Первые же страницы романа Николая Мординова «Весенняя пора» переносят читателя к началу нашего века, примерно к 1908—1909 годам. Как известно, это были годы тяжелой реакции, наступившей после первой русской революции. В Якутии, «на краю света», в стране глухой тайги и тундры, короткого, бурного лета и долгой зимы, в обширнейшей стране, где на одного человека приходилось почти пятьдесят километров территории, реакция приняла особенно мрачные формы. Якутия стала своеобразным центром политической ссылки: сюда большими партиями направлялись «политики». Достаточно сказать, что в канун революции 1917 года политических «заточников» здесь находилось несколько десятков тысяч. В их числе были такие крупные большевики-ленинцы, как Серго Орджоникидзе, Емельян Ярославский, Григорий Петровский. При полней бесправности своей они тем не менее пытались помочь якутам. Но об этом речь впереди.

Что было известно о Якутии людям старой России? Отдельные ученые, одержимые благородной целью, отдали дань любви этому суровому краю: еще в середине прошлого века академик О. Н. Бётлингк создал «гражданский» — в отличие от миссионерского — алфавит якутского языка и сумел издать, применяя этот новый алфавит, «Воспоминания» уроженца Якутии А. Я. Уваровского. Вместе с «Воспоминаниями» вышли в свет и первые, поражающие своей первозданной силой строки якутских сказаний — олонхо.

По пути, проложенному О. Н. Бётлингком, пошли и другие русские ученые. В богатых россыпях якутского фольклора они находили драгоценные зерна и дарили людям другого языка. Этнограф Тан-Богораз создал цикл очерков и рассказов о мрачной якутской действительности начала нашего века. В. Г. Короленко, изведав якутскую ссылку, написал свой знаменитый «Сон Макара». Рассказ этот, донесший под тонкой пеленой фантастики жестокую правду о бедном, вконец загнанном человеке Якутии, прозвучал подобно удару колокола, отдавшемуся в самых дальних уголках России.

Были, однако, и другие свидетели якутской жизни, глянувшие на нее барским презрительным оком. В 1830 году царский чиновник Геденштром, побывавший в Якутии, так отозвался о ней в книге «Отрывки о Сибири»:

«Якутская область — одна из тех немногих стран, где просвещение или расширение человеческих понятий более вредно, чем полезно…»

Были в дореволюционной печати и такие снисходительные суждения, что якуты отличаются «способностью приспособляться к условиям новой жизни», переносить голод и прочие невзгоды. И к этому «великодушно» добавлялось: «Чувство любви, однако, знакомо якутам».

Прошло менее полувека, и советский писатель Николай Мординов создал роман о якутском народе «Весенняя пора». События, описанные в начале романа, относятся, как уже было сказано, к первому десятилетию нашего века. Но с какой силой автор сразу же ниспровергает такие утверждения: не какое-то подобие любви, нет, — огромная любовь с безудержным потоком света, мечтаний, душевных взлетов обрушивается на читателя со страниц романа «Весенняя пора».

Поначалу повествование это и в самом деле лишь предчувствие весны якутского народа, а затем приходит сама весна, во всем ослепительном, вечно обновляющемся своем облике…

В бедной дымной юртенке, одиноко стоящей у края тайги, маленький герой романа, четырехлетний Никитка, становится свидетелем материнских мук и рождения брата Алексея — так начинается роман.

Автор сразу вводит нас в гущу событий — одним ударом он как бы обнажает большой пласт жизни. Эта жизнь предстает перед читателем во всей неопровержимой, устрашающей наготе: таежная глухомань, жестокое морозное безмолвие, слабый огонек камелька, лишь в дневные часы обогревающий юрту, крик новорожденного, завернутого в жалкие отрепья телячьей шкуры…

На семью Егордана Ляглярина со странной, можно даже сказать, со страшной последовательностью валятся разные беды. Кажется, уже превзойдены все пределы человеческого терпения. Но откуда же идет ровный, сильный свет, согревающий сердце читателя?

Прежде всего от матери Никитки, Федосьи, чьей преданности и мужеству нет предела, и от доброго сильного отца. В поток этого света вплетаются и другие лучи: это удивительная сила любви, связывающая ребятишек Лягляриных; это веселый, никогда не унывающий Дмитрий Эрдэлир; это могучая по силе и дерзости характера бабка Варвара; это, наконец, «сударские», русские ссыльнопоселенцы, входящие в юрты бедняков с великим чувством дружбы.

Шаг за шагом читатель непререкаемо убеждается: поистине велик небольшой народ, которому когда-то лишь разрешалось «приспосабливаться к существованию» в ледяных просторах страны, именуемой Якутией.

Какая судьба ожидала Никитку Ляглярина, батрачонка, которого, словно вещь какую-то, один богатей «одалживает» другому? Кем суждено было стать ему, пылкому мальчишке, мечтателю, драчуну? Самым «великим» уделом его, в лучшем случае, мог быть хромоногий писарский столик в наслежном управлении. Но писарьками становились обычно сынки богатеев. А поэтический дар, заложенный в душе мальчика, — мог ли он чистым и сильным родником пробиться наружу?