Николай Мординов - Весенняя пора

Книга стала расти вширь и вглубь. Однако в сердцевине ее оставалась дорогая и незаменимая для автора правда подлинной жизни родного улуса и родительского крова. Так очерки и воспоминания превратились в многоголосое, многогранное произведение, в роман-эпопею о весне революции в далекой Якутии. Вот тут-то и пригодилось Н. Мординову его отточенное литературное мастерство.

Может быть, глазу читателя, не имеющего достаточного представления о Якутии и якутах, художническая палитра Николая Мординова представится скуповатой, чрезмерно сдержанной. Но это ошибка. Так глаз невольно ошибается, видя вулканические горы, укрытые безмятежно ровной пеленой снегов: на вершинах таких гор неприметно курится кратер, а под белыми снегами, в глубине земли, клокочет огонь космической силы…

Человеку Севера — якуту свойственна внешняя сдержанность, скупость жеста. Но изо дня в день живущий в непрерывной борьбе с суровой природой человек Севера зачастую обладает недюжинной физической силой, ловкостью, быстротой движений и острой зоркостью глаза (столь пригодившейся снайперам-якутам на фронтах Отечественной войны).

Присмотримся повнимательней к пестрой галерее лиц, характеров, судеб в романе «Весенняя пора» — и мы сразу же отметим неповторимо-оригинальную несоразмерность внешней замкнутости с глубиной чувствований и страстей.

Вот перед нами образ матери, Федосьи Лягляриной. Материнскую любовь ее, щедрую, неугасающую под гнетом самых больших бед, хочется назвать любовью непобедимой. Чем скупее проявляется эта любовь, тем, кажется, сильнее ощущают ее дети, в особенности старший мальчик Никитка.

На страницах романа запоминается история трудного похода Федосьи с сыном за «помочью» в далекий наслег. Внезапный ливень вымочил путников до нитки, мальчонка со страхом, даже с отчаянием думает о том, что безнадежно испорчена единственная его заветная школьная книжка, которую он почти всегда держал за пазухой. Мать озабочена по иной причине: Никитка, гоняясь по тайге то за вороненком, то за бурундуком, разодрал ветхие заплатанные штанишки: в каком же виде появится он в чужом наслеге? Федосья сердито выговаривает сыну.

«И штаны-то совсем дрянные, заплатка на заплатке из старого тряпья… — безразлично сказал Никита…»

Мать, уже стыдясь своего гнева, сорвала траву-тысячелистник. «Ну-ка, милый, посмотри, какая она красивая», — ласково говорит она сыну. Тогда горе окончательно сламывает Никитку и он, громко рыдая, говорит, какая это для него беда — промокшая книга.

«Ой ли, а я, глупая, еще ругала свое дитя!» — восклицает потрясенная мать. Происходит примирение.

«И двенадцатилетний сорванец каким-то чудом стал вдруг до того легким и маленьким, что уместился на сухоньких руках матери, а голова его покоилась на ее изнуренной, иссушенной тяжким трудом груди…»

Еще отчетливей проявляется отнюдь не черствая сдержанность в характере мальчика в другом эпизоде: вконец измученных, промерзших, проголодавшихся путников — Федосью и ее сына нагоняет всадник Афанас Матвеев. Он сажает Никитку на лошадь, мальчик рад неожиданному отдыху.

Но едва мать остается позади, где-то в сумраке тайги, мальчика начинает одолевать совесть: он на лошади сидит, а мать, босая, бредет по еле видной тропе, где так легко занозить ногу, — на тропе-то ведь густо торчат острые сучья.

Мальчик соскальзывает с лошади. «Хочу идти пешком», — угрюмо отзывается он на недоуменный вопрос Афанаса.

Всадник скрывается за деревьями, а мальчик начинает усердно убирать с дороги сучья. Мать, появившаяся на тропе, удивилась непонятному поведению сына. Она требует объяснений. Сын неохотно бормочет: «Пройтись захотелось…» И только уж потом признается: «Дорогу очищаю…» — «Это еще зачем?» — восклицает мать. И тут мальчик со слезами в голосе произносит: «А ты что же, хочешь наколоть ногу об эти сучки?» Мать после долгой паузы бормочет: «Сынок мой, глупенький ты мой! Ты это ради меня, а я… Ну, будем ступать осторожно…»

Вот и все. Читателю предоставлена возможность самому довообразить, догадаться, какой бездонной глубины материнские и сыновние чувства сокрыты в этих скупых строчках.

Столь же своеобразно, с совершенно неожиданным поворотом написана сцена расставания мальчиков с бабкой Дарьей. Никитка крепко обнял бабку и упал головою на стол, не позволяя себе заплакать. А маленький Алексей, брат Никитки, вдруг увернулся от объятий Дарьи,

«схватил обугленную на конце палку, служившую кочергой. Закусив нижнюю губу и зажмурив глаза, он высоко занес ее над головой старухи. В ужасе подбежала Федосья и едва вырвала палку из цепких рук мальчика.

— Что с тобой? Ты ведь так любил бабушку, а сейчас хочешь убить ее! — ужасалась мать.

— Пу-усть умрет! Все равно уходит от нас! — вскрикнул Алексей и… разразился отчаянными рыданьями.

Только бабка Дарья поняла безобразный этот поступок, которому, казалось, нет объяснения.

— Да разве можно сильнее любить! — прошептала взволнованная сказочница. — Ведь это сила любви в нем бушует! Ох, дорогое же я, оказывается, создание…»

А вот еще один, последний и, может быть, самый выразительный пример — трагическая история любви юной Майыс и Дмитрия Эрдэлира. Автор не отводит этой истории много места и отдельных глав, однако ж, неизменно к ней возвращаясь, рисует ее скупыми, но необычайно точными мазками.

Майыс — приемыш в семье богачей Веселовых. Хозяева считают себя вправе распорядиться ее судьбой. Девушка полюбила бедняка Дмитрия Эрдэлира и решилась соединить с ним свою жизнь. Им уже ведомо, что не сбудется, не может сбыться это счастье. Но все равно:

«…Вот идут они, держась за руки, позабыв все законы земные и божеские, не загадывая на будущее, вольные и сильные, преисполненные своим сегодняшним счастьем…»

Читатель расстается с Майыс и Эрдэлиром, пока после долгого перерыва не предстанет перед ним горькая сцена «сватовства». Хозяева коротко сообщают девушке: «Приезжал старец Василий, просил тебя». Восьмидесятилетний Василий Боллорутта, скупец, дважды овдовевший, — вот кто «суженый» Майыс. Мы, читатели, с горестью видим, как в брачную ночь «молодая» до рассвета сидит, молча вороша палочкой угли в камельке, потом, сломав палочку, уходит за занавеску к пьяному мужу.

И опять расстаемся мы с Майыс, а потом она появляется в ином, невыносимо печальном обличье, — молчаливость ее превратилась почти что в немоту.

«Волненья и скорби мира, городские новости, война между царями, наслежные сборы, скандальные дела, чужая тайная любовь — все проходило мимо нее, ничто ее не трогало. Вся она была будто смутное отражение в глубокой, темной воде… Незаметно было, чтобы она что-нибудь или кого-нибудь любила или ненавидела, соглашалась с чем-нибудь или оспаривала…»