Михаил Зуев-Ордынец - Остров Потопленных Кораблей [сборник]

Жумабай взволнованно потер горячую, как после бани, грудь и вздохнул, так выпятив нижнюю толстую губу, будто сгонял с носа муху.

— А знаешь, Никита, о чем сейчас ребята думают? — повернулся он к Редькину. — Когда будут воду выдавать. Вот о чем думают! Только молчат. А ты спроси их.

По собранию прошел недовольный ропот. Кто-то уже вскочил, чтобы возразить Жумабаю. А он провел взглядом по лицам ребят и улыбнулся хитренько, но и душевно:

— Ладно, жигиты, не вы, а я сейчас о воде думаю. А в буровой, Никита, жарко, как в аду. Шторм тоже не забывай, жан. Слышишь, как воет? Глотку песком забьет.

— А если найдутся добровольцы? — крикнул с места Юрий.

Ноздри его взволнованно трепетали.

— Апырау! Какой горячий, хоть лепешки на нем пеки, — грустно покачал головой Суратаев. — Знаю, что найдутся. Такие люди! Таких людей беречь надо, — тепло посмотрел он на Юрия. А закончил Жумабай строго: — Запретить работу, пока воду не привезут. Вот так думаю!

— Позорные слова мы говорим! — Юрия словно выбросило на середину каюты. — Вот, читайте! — ударил он кулаком по доске показателей. «Коммунистический труд»! Так или не так? Так! На нас понадеялись, нас десантниками назвали, разведчиками будущего, а мы что хотим делать? Остановить бурение! Жумаке, ты же бурильщик, ты же знаешь: остановить бурение — значит запороть скважину! Это называется коммунистический труд? Это ты хочешь, товарищ Суратаев? Так, по-твоему?

— Люди дороже скважины-мажины, — твердо и сердито ответил Жумабай. — Вот как по-моему!

Коляструк шумно вздохнул и всей пятерней откинул назад лихую челку:

— Тогда так! Тогда я скажу, что не все здесь трусы и хлюпики. Найдутся и настоящие люди! — он обвел каюту горячими глазами. В них была бесповоротная, отчаянная решимость. — Словом, я буду работать полную смену на стакане воды! Кроме того, я перехожу на свой скоростной метод бурения! Я обещаю сегодня же дать двести процентов проходки!

— Опять завелся. Я, я и я! Я академик, я герой, я мореплаватель, я плотник, — уныло сказал Леха-москвич. — Один будешь, Юрочка, подвиги совершать? А может быть, и меня, и Борю, и Булата в компанию возьмешь? — Леха медленно поднялся и, прижимая руки к груди, сказал необычно серьезно: — Ребята, сказано: от каждого по способностям… Ну, и так далее. Формула вам хорошо известна. Вот я и хочу по способности, а не в полспособности и не в четверть способности. Словом, я тоже буду работать полную смену и даже, учтите, крюшона не попрошу. Истинный господь! — и благоговейно перекрестился на доску показателей.

Ребята засмеялись и разом смолкли: они увидели Зину. Она стояла, сцепив под подбородком побелевшие от напряжения пальцы и, не мигая, смотрела на Юрия прищуренными, пристальными глазами. Коляструк от ее взгляда дернулся назад, будто она ударила его по лицу.

— Будем кончать, ребята, с этим делом, — измученно, словно сбрасывая непосильную ношу, сказала Зина странно низким голосом. — Жагор, ночью, когда я впервые заглянула в «титан», там было четыре ведра воды. Не меньше. А сейчас там не больше двух. Юрий Коляструк отлил два бидона. Он спрятал их в насосном сарае. Я видела. Сходите, посмотрите.

Точно испугавшись своих слов, Зина поспешно села. В широко раскрытых глазах ее было страдание.

В каюте стало тихо. Воцарилась та напряженная томительная тишина, то душевное оцепенение, которые охватывают людей в предчувствии катастрофы. Коляструк понял эту тишину. Бережно, будто поправляя каждый волосок, провел он по удалой челке задрожавшей рукой и вдруг остренько улыбнулся Боре, смотревшему на него непонимающими глазами:

— Что глаза вытаращил? Не понимаешь? А я и для тебя, Боря, отлил. И для Лехи и для Булата, для всей нашей смены старался.

Борис, обернувшись, посмотрел и на ребят теми же непонимающими, испуганными глазами. Губы его задрожали, глаза наполнились слезами, и он заплакал тихо и горько, как ребенок, уткнувшись лицом в кепку. А Леха-москвич начал медленно заносить над головой железный прут. На лице его горел багровый румянец, как от пощечины.

— Грачев, не смей! — закричал отчаянно Жагор. — Ты смотри у меня!

Леха посмотрел на него, как разбуженный, бросил прут и стал, отдуваясь, вытирать внезапно вспотевшее лицо. В это время в задних рядах раздался грохот упавших стульев и заговорило сразу несколько встревоженных голосов. Там ребята удерживали и уговаривали Булата Кашшарова, а он молча рвался к Коляструку, надвигая на лоб рыжий тымак. Ребята с трудом усадили его.

Борис, по-прежнему тихо плакавший, вдруг закричал, захлебываясь рыданиями:

— Сволочь! Как теперь людям в глаза смотреть?

Коляструк, измятый, сломанный, тяжело переступил с ноги на ногу.

— Ребята, не делайте из мухи слона. Давайте разберемся.

Ребята молчали. И когда молчанье стало невыносимым, Зина сказала громко и просто:

— Выйди, Коляструк. Коллектив разберется с твоим делом. А сейчас мы о работе будем говорить.

Коляструк рывком обернулся на ее голос. Зина брезгливо оттолкнула его взглядом, и он медленно пошел к двери. На пороге остановился, постоял не оборачиваясь, ожидая чего-то, и вышел.

За бортом «Урала» грохотал морской накат, а в каюте долго стояла тишина. Все хмуро молчали, опустив глаза в пол. Всем мучительно хотелось пить, все с трудом глотали горькую тягучую слюну, но мучительнее жажды было тревожное беспокойство, поднимавшееся в их душах. Молчала и Зина. Ее глаза потемнели, может быть, от близких слез. Но плакать она будет потом, спрятавшись ото всех, будет горько плакать от мук первой оскорбленной любви. И в душной этой тишине слышны были лишь прерывистые, после слез, вздохи Бори Горленко.

Поднялся Жагор и постучал по столу карандашом:

— Внимание, ребята! Кто за предложение Зины говорить сейчас только о работе? Единогласно!.. Кто желает высказаться?

— Я буду говорить! — взвинченно крикнул Боря и подбежал к доске показателей. — Не о работе скажу, а вообще! — Он провел кепкой, зажатой в руке, по надписи: «Боремся за высокое звание бригады коммунистического труда». — Это вот снять надо. В коммунизм поперли, а куда нам! Куда уж нам!.. Снять надо, говорю!..

— Из-за одного Коляструка? — тихо, растерянно спросил Леха-москвич.

— Почему из-за одного? — глухо ответил Боря. В глазах его, блестевших от недавних слез, было невыразимое горе. — И я тоже… И ты, и все мы. Без нового живем… Говорю, снять надо!

— Еще один корабль потопить хочешь? — по-прежнему тихо спросил Леха и пошел на Бориса. И на ходу вдруг заорал: — Наши надежды потопить хочешь? И остров наш по-новому назвать хочешь, Остров Потопленных Надежд? В себя не верить нас призываешь? «Уж я не верю увереньям»? Так? Сопля ты, трус!

— Леха, легче! — застучал по столу карандашом Жагор.