Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Потом командир повернулся к механику, коротко кивнул: «Держись!» Он этого не сказал, нет, сказать этого он не решался, потому что пока и сам не был ни в чем уверен, но ему хотелось, чтобы та искорка надежды, которая родилась в нем, зажглась и в душе этого отчаявшегося человека…

Прошел еще час, и надежда опять сменилась отчаянием.

Роман не мог так далеко улететь от Седла. Если бы у него было все в порядке с мотором, он сумел бы дотянуть до базы геологов. Но там его нет. И здесь тоже нет. Случись катастрофа на перевале или вблизи него, они должны были бы обнаружить хотя бы следы этой катастрофы…

Еще через полчаса летчик сказал:

— Командир, горючего остается в обрез. И время…

Да, время. В горах сумерки наступают быстрее. Командир видел, как заметно темнеют вершины и как сгущаются тени в глубоких ущельях. Он приказал:

— Давай на точку Димова. Там заночуем. — И к Луганову: — Слушай, Алеша. Мы сделаем так: утром вызовем еще пару машин, наметим квадраты и снова начнем искать. А Димова попросим организовать своих людей — и тоже в горы. Мы их найдем. Слышишь? Я почему-то уверен, что ничего страшного не случилось. Ну самолет-то, может, и поломали, а сами… Ты ведь хорошо знаешь Романа…

Ночь подходила к концу.

Никто не спал.

Алеша сидел у полыхающей печки и, казалось, бездумно глядел на огонь. Над столом, на котором лежала большая карта, склонились командир отряда, штурман и Димов. Геолог говорил:

— Одну партию мы пошлем вот сюда, в это ущелье. Возможно, вы не увидели их из-за тени, падающей от утеса… Человека четыре уйдут к Седлу — пусть там обшарят каждый метр. Пожалуй, и я пойду туда…

— Кто-то там, за дверью! — вдруг крикнул Алеша и вскочил. Вскочил так стремительно, что скамеечка с грохотом отлетела от печки. — Я открою.

Он распахнул дверь и увидел человека в длинной тяжелой шубе, заиндевевшей на морозе. За спиной у человека висело ружье, в руках — лыжные палки, на голове — что-то похожее на малахай, тоже заиндевевший, как и шуба.

Войдя в избу, человек сбросил свой малахай, снял шубу и, поставив к стене палки, молча двинулся к печке.

Димов спросил:

— Откуда ты, Фатьяныч?

Человек присел на корточки, подержал руки у огня, потом опять встал.

— Беда, начальник, — сказал он. — Большая беда… А ты пошто не спишь в такой поздний час, начальник? Прослышал о беде иль нет?

— Говори, — приказал Димов. — Говори, Фатьяныч, не тяни.

— Дык что ж говорить-то теперь, — угрюмо сказал Фатьяныч. — Поздно говорить-то… Спустился я с вечера в Кедрову падь, што за Когтем-горой, ты, начальник, чай, знаешь ее… Федька Фролов там на той неделе куда сколь зайчишек набил… Ну вот… Спустился я, значит, в энту падь, иду себе, на лыжах-то иду, сам понимаешь. Иду, следы зайчишкины разглядываю. Мать честная, следов-то там! Ну, думаю, Федька не сбрехал, будет пожива!.. Вобче-то Федька трепло, ему верить — сам знаешь, начальник…

Луганов шагнул к Фатьянычу, взглянул на него бешеными глазами. Тот попятился к Димову, подняв, словно защищаясь, темные от морозов и ветров руки.

— Ты што? Ты што, паря, глядишь так-то? Я те чем обидел-то?

— Что ты видел в пади? — крикнул Алеша. — Ну? Димов сказал:

— Не надо кричать, Алеша. Фатьяныч не совсем здоров. Забыть все может. — И к Фатьянычу: — А потом что случилось, Фатьяныч? Какая беда стряслась в Кедровой пади?

Фатьяныч с минуту помолчал, собираясь с мыслями. И вдруг, жалко улыбнувшись, сказал:

— Чуть было не запамятовал. Люди там, начальник. Люди. В Кедровой пади-то… Мертвые все. В Коготь-гору ударились. Страшно, начальник. Мертвые, понимаешь? Я их там рядышком положил. Один маленько живой был. Поднял его, хотел нести, а он баит: «Больно…» Ёнгу какую-то все звал. Потом и он богу душу отдал. Тогда я его рядышком с теми, с другими. Женка там одна… Ну, бедолага! Как глянул на нее — сердце зашло. Снежком я ее прикрыл, начальник. Оно ведь вон какая стужа, живой — и то закоченеет… Да ты не бойся, я всех найду, я туда, в Кедрову падь, дорогу знаю…

Иногда мне кажется, что глаза ее медленно умирают. Она смотрит на мир с такой же доброй улыбкой, как смотрела всегда, но я невольно думаю: а видит ли она что-нибудь в этом мире? Может быть, она улыбается только своему прошлому и глядит только в него?

Спрашивать об этом у Инги бесполезно. Она или ничего не ответит, или скажет: «Я тебя не понимаю… О чем ты?»

А я знаю: она все понимает. Но ей кажется, что вот теперь, наконец, почти год спустя после катастрофы в Кедровой пади, она обрела что-то похожее на душевный покой, без которого невозможно жить, и боится снова его потерять. Собственно, никакого покоя нет и в помине, но бороться со своей тоской у Инги нет больше сил, вот она и создала себе иллюзию покоя. Так, думает она, легче. Так, думаю я, она может погибнуть. Потому что за всем этим я угадываю страшную отрешенность, а такая штука мне знакома давно… Однажды я все же заговорил с ней об этом. О том, что нельзя так долго носить в себе боль, даже не пытаясь избавиться от нее.

Она сказала:

— А ты сам все уже забыл?

Впервые за долгое время Инга не улыбалась своей вымученной доброй улыбкой. И впервые за долгое время она смотрела не сквозь меня, а в мои глаза. Смотрела укоряюще и даже зло.

— Я ничего не забыл. Ничего! — стараясь быть как можно мягче, сказал я. — Но это не значит…

— Теперь вообще ничто ничего не значит, — прервала она меня, и глаза ее опять стали пустыми. — Ничто! Суета сует — и все! Страдания, радости, какие-то высокие чувства — все это выдумано человеком, чтобы не думать о главном: на каждом шагу его подстерегает смерть. Нелепая смерть. Если бы человек был сильнее, он не стал бы обманывать самого себя…

— В чем обманывать? — спросил я.

— Во всем. Зачем мы цепляемся за жизнь так, будто пришли в этот мир навечно? Не смешно ли?

— Перестань, Инга, — сказал я, уже не скрывая своего раздражения.

Инга тихо сказала:

— Слушай, Алеша, мы не были там уже две недели. Очень прошу тебя…

Хотя и Романа и Ольгу похоронили на городском кладбище, там, в Кедровой пади, мы поставили с Ингой маленький обелиск, и всякий раз, когда у меня выдавалось свободное время, Инга просила меня поехать в Кедровую падь. Вначале я уступал ее настояниям, меня и самого тянуло туда, но со временем я понял, что эти посещения убивают Ингу. Она никогда не плакала, она почти ни о чем не говорила, но я чувствовал, как она внутренне сжимается от боли, как все у нее холодеет.

О чем она думала, сидя у обелиска? Вспоминала свою жизнь с Романом? Жаловалась ему на свое одиночество? Клялась, что никогда его не забудет?

Однажды я услышал, как она проговорила шепотом: «Боже, хоть бы у меня помутился разум, чтобы я могла это забыть…»