Пётр Лебеденко - Четвертый разворот

Его и вправду трудно было узнать — когда-то темные волосы стали совсем белыми, а лицо почернело, будто обуглилось. И ходит он по земле, как внезапно потерявший зрение человек: широко открытыми глазами смотрит на мир и ничего в этом мире не видит, ничего.

— Слушай, Клим, — сказал как-то комиссар полка Тарасов, — не думай, что я не понимаю, как тебе тяжело. Можно было бы посоветовать: выбрось ее из сердца и поставь точку. Но я знаю: черта с два такое сразу выбросишь. Человек ведь не чурбан… И все же… Есть женщины, ради которых можно принять смерть. Это как дважды два. А Анна.. Стоит ли она того, чтобы так терзаться?

Клим ничего ему не ответил. Посмотрел на него почти бессмысленными глазами и ушел в землянку. Лег на деревянный топчан, натянул на голову реглан и будто окаменел. Он мог лежать так и час, и два — без единого движения и, казалось, без единой мысли. Все его существо раздиралось душевной болью, а он не произносил ни звука, точно боль эта стала его привычным спутником. Он даже считал ее необходимой, потому что без нее теперь ему не обойтись. Без нее он перестал бы чувствовать себя живым человеком — у него ведь ничего, кроме этой боли, не осталось…

«Есть женщины, ради которых можно принять смерть… А Анна…» Комиссар угодил в самую точку. Разве Клим не считал Анну именно такой женщиной, ради которой он мог принять смерть? Он и сейчас с готовностью принял бы ее, если бы жизнь переиграла этот мерзкий спектакль. Пусть ему скажут: «Слушай, Клим, тут вот, понимаешь, произошла ошибка. Никогда твоя Анна никаких дел с фашистами не имела и никуда она не сбегала. Ее просто убили, убили за то, что она — жена советского летчика-коммуниста. И ты, Клим Луганов, должен отомстить за нее. Погибнуть, но отомстить…»

Он согласился бы погибнуть, воскреснуть и снова погибнуть. И считал бы это для себя самым большим счастьем. Разве страшна сама смерть? Она — логическое завершение пути каждого человека. Завершение, но не конец. Сейчас же Клим не мог не думать, что его путь завершается не так, как надо. На войне ведь не все погибают, и может случиться так, что Клим Луганов пройдет через все и останется жив. Останется жив для того, чтобы когда-то умереть естественной смертью. Вот это и будет его конец…

Правда, есть еще Алешка. Его Алешка. И Анна. Но какое наследство они оставили Алешке? Позор? Бесчестие?

Странное ощущение испытывал Клим Луганов, думая об Алешке. Ему казалось, что Алешка всегда с ним рядом. Каждую минуту, каждое мгновение. Даже тогда, когда Клим на бреющем несется над колонной немецкой пехоты, — Алешка у самого плеча, горячо дышит в лицо и кричит:

— Врежем, папа!

— Рано, Алешка, — говорит Клим. — Долетим до центра — тогда.

И они летят дальше. Клим, Алешка и стрелок. Проходит несколько секунд, и Алешка опять кричит:

— Ну, теперь давай!..

Идет ли Клим с аэродрома в свою землянку — Алешка тут как тут. Трется головой о ногу, спрашивает:

— Как ты считаешь — хорошо мы слетали?

— Недурно, Алешка.

— Я тоже так думаю. Жалко только — промазали по офицерской машине.

— Ничего, в другой раз не промажем.

— Правильно. В другой раз не промажем…

Везде Алешка. Приросший к сердцу комочек, живая ткань в теле Клима Луганова. Как же может Клим Луганов оставить ему в наследство позор и бесчестие?

«Есть только один выход, — думал Клим. — Один-единственный выход: кровью своей смыть пятно, которое само похоже на кровь. Только так. Иначе нельзя…» Нет, он не считал себя обреченным, хотя и знал, очень твердо знал: сделает так, как решил. Но обреченности не чувствовал. Наоборот, теперь Клим испытал вдруг такое облегчение, будто совсем недавно и не ощущал никакой душевной боли.

Он еще сильнее полюбил тот мир, из которого должен был уходить. Трудно себе представить, но именно в эти дни Клим как бы до конца раскрыл себя для всех человеческих чувств — самых красивых и самых нежных.

Со стороны могло показаться, что он стал даже немного сентиментальным. Увидит на небе какую-нибудь причудливую точку и смотрит, и смотрит на нее, будто это невесть что за диковина, никогда им ранее не виданная. Или присядет на корточки и любуется букашкой, взбирающейся по тонкому стеблю травинки, а то начнет помогать трудяге-муравью тащить куда-то крошку хлеба или мертвую муху. На лице Клима — блуждающая улыбка, в глазах — радость открывателя мира.

Он и вправду многое сейчас для себя открывал. И страшно удивлялся, почему он раньше не замечал, какими изумительными красками горит закатное небо, как пылает утренняя заря, как здорово, например, поет под баян штурман полка майор Барабин или как чертовски хороши молодые клены, словно изнутри подсвеченные костром. Может быть, все это в свое время затмила Анна?

Тарасов, не спускавший с Клима глаз, предложил командиру полка:

— Думаю, что Клима Луганова уже можно пускать на задание. Он теперь в норме. Сумел вытравить из себя все, что ему мешало. Вытащил занозу.

— А не хитрит ли он? — усомнился командир полка. — Иногда я подмечаю в нем что-то не совсем естественное… Слишком быстрый переход. Был один Клим Луганов, и вдруг — совсем другой.

— Ты никогда не лежал в больнице, Николай Андреевич? — усмехнулся Тарасов. — Ну, какая-нибудь операция или еще что…

— Не приходилось.

— А мне приходилось. Перед войной… Не ахти какая сложная операция — гнойный аппендицит, а чуть не зарезали. Провалялся я месяца полтора, все время на пределе. То лучше, то хуже, то хоть выписывайся, то хоть ящик заказывай. Потом все-таки выкарабкался. И знаешь что? Вышел из больницы, гляжу — мир совсем не тот, что был. В миллион раз лучше. И красивее, и уютнее. Улавливаешь мою мысль?

— Улавливаю. И все же маленько сомневаюсь — не хитрит ли Клим? Понимаешь, суть-то — в характере человека! А Клима я знаю давно… И как-то не верится, что он совсем остыл.

— А я сам пяток раз слетаю с ним в паре! — сказал Тарасов. — Поохотимся с ним, картина и прояснится.

— Ну давай, — согласился командир полка. — Только будь осторожен. И глаз с него не спускай…

«Свободные охотники» — их так тогда и называли, этих отчаянных людей, восхищавших своим мужеством летчиков всего мира.

Да и не только летчиков. Когда однажды английскому фельдмаршалу Монтгомери представили обширный доклад о действиях советской авиации и о «свободных охотниках» в том числе, у него невольно вырвалось: «Черт возьми, не хотел бы я, чтобы эти русские парни когда-нибудь стали нашими противниками!»

Начало положили истребители…

Бывает, что в осенние дни низкое хмурое небо целыми неделями висит над землей, как дымовая завеса. Стоят на приколе «пешки» и «лагги», под крыльями «яков» и «илов» механики и мотористы держат «великий треп», на чем свет клянут невинных синоптиков командиры эскадрилий. Обычно скупые на слова, летчики совсем становятся немыми, и в их землянках дым от папирос похож на мрачные волны густого тумана.