Виктор Астафьев - Пермский рассказ

Володька помолчал и заговорил вдруг быстро, почти на крике. Голос звенел от обиды.

— Потом в леспромхозе был, выбился в начальство… Теперь в колхоз прикатил. Представитель рекомендует на собрании его в председатели: человек, мол, известный, с образованием. Колхозникам долго думать недосуг — страдное время. Не стерпел я. «А вы забыли, — кричу, — что Прохор прошлое имеет! Забыли, едят тебя мошки?» Представитель давай углы сглаживать: так, мол, и так, исправился Прохор, за одного битого двух небитых дают. Мы, мол, за него теперь ручаемся. Избрали Прохора… — Исправился, — с обидой ворчит Володька. — Кривую душу разве выправишь?

Хлестнуло дождем. Костер зашипел и задымился.

Мы поспешно начали запихивать под бревна и без того промокшие рюкзаки. Зло ругались на дождь, на рюкзаки, которые не лезли меж бревен, но думали вовсе не о них.

К ночи вернулись в деревню. Володька ушел, а мы решили воспользоваться этим, чтобы поговорить кое с кем в деревне.

— К самому Прохору ступайте, — сказал нам парторг. — Сам-то он лучше объяснит. А потом ко мне, если будет нужда.

Что ж, сходим к Прохору.

У пузатой печи, облезшей и закопченной, возилась высокая старая женщина с усталым изможденным лицом. Пахло молоком и свежим ржаным хлебом. В переднем углу над столом, видимо, еще недавно висели иконы — на серых обоях остались светлые квадраты.

Прохор вышел к нам из другой комнаты в нижней рубашке и наброшенном на плечи потертом кителе.

Он совсем не был похож на того злодея, каким я представлял его. У него широкое, в резких морщинах лицо. Чем-то он напоминал Володьку — такой же колючий взгляд исподлобья, тяжелый подбородок и крупные губы.

«Совсем седой», — отметил я про себя почему-то с сожалением. Прохор долго рассматривал мое удостоверение и, вздохнув, пригласил присесть.

— Чем могу быть полезен?

— Мы разговаривали с вашим сыном, — начал я ледяным тоном, — он говорил о вас много нехорошего.

Прохор кивнул и стал медленно тереть клеенку узловатым пальцем.

— Владимир говорил правду. Добавить ничего не могу. — Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Мы сидели растерянные. Прохор ничего не опроверг, но уверенность в нашей правоте куда-то уходила.

— Ишь, заупрямился, — заругалась старуха. — Чай, не зазря люди пришли, знать желают. А ты их — по шеям. Вот, милые сыны, — обратилась она к нам, — говорят, что любовь в добрых делах помощница. А еще неизвестно, чего больше — доброго аль худого от любви сделано.

— Ладно, тетка Даша, — поморщился Прохор, — не ввязывалась бы.

— А вот и ввяжусь. Пусть им чужая беда в науку пойдет.

Старуха оперлась на ухват, рассказывала задумчиво и напевно, как печальную песню.

Женился Прохор случаем. Загадал, с войны возвращаясь: какая девка на шее повиснет — та и невеста. Тогда из неметчины легче было пешком дошагать, чем приехать: в поездах народу пропасть, на крышах места с боем берут.

На какой-то малой станции пристроился Прохор на подножку, еле держится. А тут еще бабенка с мешком за шею уцепилась. Поезд ход набрал, бабенка визжит, сдавила ему шею изо всех сил и коленками колотит. Так и проехали они целый перегон. А потом на крыше теплушки свадебку отгуляли.

Первые годы, что страдные дни, — обживались, налаживались. Прохора главным механиком сделали.

Механицкое дело — не бухгалтерия, вовремя не уйдешь. Стал Прохор пропадать в мастерских сутками, неделями. А дома попреки, скандалы, мол, полюбонницу завел. Сперва отмахивался, потом злиться начал, потом залютовал — бабья ревность кого хочешь высушит.

От несправедливой обиды запил и действительно нашел зазнобу. И влюбился, да так, что отшибло память.

Марфушка готова глаза Марье Зубатиной выцарапать, срамит на всю деревню. А Прохор пуще лютует. Пьяный — он дурной, домой заявится — спасайся кто может!

С работы его выставили. Но и тогда не отрезвел. Подались они в город. Да только хвосты у Марьи по магазину остались, и упекла она Прохора под суд за свои растраты.

Потом уж узнал, что жена скончалась. Вернулся домой — сын его выгнал. Тринадцать лет было тогда Володьке.

— Сейчас-то зачем приехали? — вырвалось у меня.

— Не знаю. Зря приехал. Думал, сгладилось, — вздохнул Прохор.

— Ничего не зря, — резко оборвала его старуха.

— Не простит он меня, тетка Даша.

— Не простит, — заворчала старуха. — Простить легче всего. А вот обиду избыть — не просто. Я, может, тоже тебя не прощу. А вот говорю с тобой, у себя поселила, радуюсь, что человеком обернулся. Покажи себя, какой ты теперь есть, — смотри, мол, сын, и суди.

Мы простились с Прохором Никоновым, крепко пожав ему руку.

— Оплел, — с обидой сказал Володька, когда мы стали убеждать его помириться с отцом. — Вот тут мамка стояла, когда Прохор со своей кралей в город отъезжал. — Володька показал на угол печи. — Схватилась за грудь и сползла на пол. Бросился я к ней, трясу за руки и чувствую — деревенеют они. В тот раз она оправилась. Да ненадолго… Мириться! Да нам, едят тебя мошки, и соседями не бывать!

С тяжелым чувством распростились мы с Володькой.

Съездить к нему больше не удалось. Я отправил ему посылку с порохом и дробью и просил написать о себе.

Но Володька приехал сам в начале зимы. Заявился прямо на работу в желтом потертом полушубке и лохматой собачьей шапке. Не отвечая на вопросы, вытащил из мешка окорок.

— Вот. Тебе. И Анатолию.

У меня пылали щеки.

— Как мне? Зачем?

— За порох.

— Ты что? Я тебе просто так, как товарищу.

— И я как товарищу. — Он посмотрел на меня удивленно и подозрительно.

— Вот послал человеку пороху, — оправдывался я перед сотрудниками. — А он, на тебе, окорок.

Ну пойми, Володь, порох стоит пятерку, а окорок… — Я не знал, сколько стоит окорок, и запнулся.

— Брезгуешь? — рассердился Володька.

Он скомкал мешок и пошел к двери.

Ну и характерец! Еле удержали парня.

Вечером мы сидели у Анатолия и пробовали недоконченный сочный окорок.

— Прохор все еще в председателях? — осторожно спросил я Володьку.

— Угу, — вздохнул он.

— Ну и как вы с ним?

— Да так, — пожал плечами Володька. — Долгая история.

Круто взялся Прохор за колхозные дела.

— Горяч, — с надеждой говорили одни.

— Ретив, — подозрительно морщились другие.

Снятый с бригадиров Ерин, бросовый человек и деревенский сердцеед, подзуживал Володьку:

— Мы молчим, а он нас кушает. Он кушает, а мы молчим.

У Ерина были круглые темные глаза и неподвижный, со складкой затылок. Прохор подарил ему будильник на общем собрании, чтобы не спал до полудня. Ерин был глубоко оскорблен.

Полетели в район продиктованные Ериным письма за подписью «Владимир Никонов и группа колхозников». «Просим снять с председателей колхоза „Луч“ Прохора Никонова, потому как есть он недостойный элемент, имеет прошлое и занимается уничижением человеческой личности».