Виктор Астафьев - Пермский рассказ

Есть ее, черемуху, надо умеючи. Если раскусишь ядро, будет горько, как от осины; если ядро выбросить, останется одна пустая кожура. Ну и едят ягоду черемуху целиком, не выбрасывая и не раскусывая твердое ядро.

Яков Степанович говаривал, что желудок у рыбака все равно что петушиный зоб, он не только черемуху, даже стекло переварит. Но однажды и с Яковом случилась проруха.

Сидели мы с ним в Кривоножке — место такое есть на реке, где она кривляет, как кривая нога, — прятались от дождя под лодкой и ели черемуху. Три дня просидели зря и решили ехать домой. Что же, ехать так ехать.

Яков Степанович ушел в кустарники вырубить березку на бастриг, я остался у лодки, чтобы подготовиться к отъезду. Недолго было столкнуть лодку на воду, собрать рыбацкие пожитки, и немного надо времени на то, чтобы бастриг вырубить. Между тем прошло уже часа два, а старик не возвращался. Я стал кричать — не отвечает. Вышел на яр, снова крикнул, прислушался. Никакого ответа. Только дождик шуршит по траве да где-то канючит птица канюк. Пришлось идти на поиски.

Обыскал я первые перелески черемух и березняка — нет Якова Степановича. Пошел дальше по лугам. Кричал, охрип совсем, а старик как сквозь землю провалился. И всякое полезло в голову. Может быть, он в трясину попал, на гадюку наступил? Мало ли что может случиться в глухом месте.

Наконец-то, недалеко от берега, в лощинке я нашел старого рыбаря. И, главное, в том месте, где я уже раза три проходил. Лежит бедняга на спине, руки наотмашь, под дождем. Рядом срубленная березка валяется и топор.

Подбежал я к старику, стал трясти, спрашивать:

— Что случилось? Живой ли ты?

Он жалобно отвечает:

— Ой! Чуть жив… Поезжай домой. Оставь меня одного. Умирать буду. Смерть пришла, Николай Александрович.

— Чего городишь…

— Прости, прощай, Николушко. Не видать мне больше свету белого… Черемухой я объелся, старый хрен. Да! Черемухой… Ой! Фершала скорее…

Сколько мне стоило труда и сноровки, чтобы перетащить «умирающего» в лодку. Положил я его прямо на слань, на дно лодки, оттолкнулся от берега и взял весла.

Дул встречный ветер, как из бездонной бочки полоскал колючий дождь. Старик стонал беспрерывно.

— Ой, умираю! Ой, подходит… К самому сердцу подходит.

Греб я сильно, натер мозоли на руках, а сменить меня было некому.

Когда показалась деревня, еще жалобнее застонал старик, выматывая последние мои силы и нервы.

— Ужельную снасть себе возьми, Николушко, на помин души…

Я развернул лодку и подъехал к берегу вперед кормой, чтобы легче было «выгрузить» больного.

Вдруг со словами: «Ох, Никола, отошло!» — Яков Степанович поднялся на ноги, вскинул на плечо бастриг и свои длинные удилища, подхватил туес с рыбой.

В Монастырский яр мы приехали в дождик. А ведь только что было ясно, и вдруг все небо затянули мокрые тучи, и посыпал такой дождь сеногной, что не только рыбачить, но и в шалаше стало сидеть невозможно. Нудная сырость просачивалась сквозь зелень шалаша, вода капала на руки, попадала за воротники. Подмок табачок, отсырели сухари. Остался один выход — перевернуть на песке лодку и под ее надежным днищем переждать непогоду. Так мы и сделали. Вытащили лодку, перевернули ее вверх дном, сложили пожитки и сами забрались под нее.

Скрючившись в три погибели, провели бессонную ночь. Над рекой нависла гроза, и до утра гремело.

— Как бомбы в японскую, — занимался воспоминаниями Яков Степанович. — Летит она, эта самая бомба — пишшит, да ка-а-к ахнет! У кого ноги нет, у кого руки нет, у кого головы нет, и все бегают, как сумасшедшие…

Только в полдень выглянуло солнце, но рыбу ловить было нельзя. Вода в реке пошла на прибыль, на три сажени от берега потянулась желтая муть.

Яков Степанович без просыпу спал, как будто бы хотел отоспаться за всю свою бессонную рыбацкую жизнь. Я от нечего делать бродил по лугам, собирал в берестяное лукошко душистую бруснику.

Случайно в одной лощинке набрел на лыву, оставшуюся от водополья. В лыве бойко играла рыба. От ее движений, как живая, трепетала в воде сизая осока.

Я разулся, закрутил штанины выше колен и с палкой в руке забрел к воду. Через полчаса вода почернела от взбаламученного ила. На поверхность стали высовываться рыбьи головы с выпученными глазами. И началась охота!

Я выхватывал щурят за жабры и выбрасывал на берег. Попала щука чуть не с метр длиною…

— Вот и рыбка! — радовался Яков Степанович, когда я с добычей вернулся к лодке. — А клева долго не будет, хотя и мутная вода пройдет. На прибылой возле берега катится галька-окатыш, рыба ее боится и уходит в глубину… В лывах рыбачить — дело не мудреное, но чтобы в деревне не засмеяли, скажем, что щук наловили на живцов.

К вечеру небо совсем прояснилось, к ночи вызвездило. Мы развели большой костер, сварили уху, обсушились, обогрелись. Захотелось попить чайку, а спускаться под берег Камы по глинистому скользкому яру за водой ни мне, ни моему приятелю не хотелось. Да и лень было после сытной ухи отходить от уютного костра.

Яков Степанович решил схитрить. Начал он издалека:

— Когда мы были молодыми, я, Никола Закамский, Спиря — он ведь все еще живой — мы на вечерки ходили в деревню Петрову, и всегда с музыкой. Никола играл на железном треугольнике, у меня была гармошка-семиголоска — на горе играшь, под горой слышно. Матерушшие были, никакая нас лихоманка не брала… Закамский, когда ходил на пароходах, по двадцати пудов в трюм носил товару. Видишь, какие мы были… Кроме браги, мы одну камскую водичку уважали, потому и были, как быки. Колодезная вода с известкой. Известка-то всю ее выела. Озерная вода совсем вредная. Сколько в ней всякого гнуса, не приведи господь! С нее только брюхо пучит.

Яков Степанович нежно погладил ручку пустого пузатого чайника, поворошил палкой в костре и продолжил:

— А камская — водичка пользительная, известки в ней нету, гнус в ней не живет. Она самая живая — всю жизнь в море течет. Про нас, примерно, можно сказать то же самое. Нас и мочит, и сушит, мы по три дня хлеба не едим, по неделям старух не видим, а здоровы… Камская водичка пользительная…

Долго говорил хитрый старик о камской водичке, пока не уснул, сидя у костра, но и во сне бормотал он: «Камская водичка пользительная»…

Но чаек-то все равно надо было кипятить. Хочешь не хочешь, а придется сходить за этой самой водичкой. После ухи во рту сухо.

Отойдя с чайником несколько шагов от костра, я вспомнил лыву, в которой днем щурят ловил. Она была совсем близко, и не надо было под берег спускаться. Я подошел к этой лыве.

Вода почти совсем отстоялась, сверху была чистой и прозрачной. Осторожно, чтобы ее не замутить, я нацедил через рожок полный чайник водички и возвратился к костру.