Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Он еще раз походил на руках, поболтал в воздухе тяжелыми сапогами и вернулся домой совершенно успокоенный.

На крыльце молча покурил, послушал собак и тихонько, стараясь не разбудить мать, открыл дверь.

Последнее время у Александра с Васильевым складывались какие-то непривычные отношения; он уже не мог прийти к нему просто так, посидеть, поговорить, порыться в книгах; между ними словно пролегла тень, и Александр, сам того не осознавая, начинал все больше присматриваться к Васильеву, оценивать его с беспощадной, свойственной молодости резкостью; Александру не нравилось, что Васильев много пил, он все чаще, словно невзначай, приносил с собой свежие газеты и, видя, как Васильев хмурился, был в душе доволен; все-таки я тебя пройму, думал он, если тебя ударила чем-то жизнь, нечего портить ее другим, другие здесь ни при чем.

В этом было много детского, и Васильев старался не обращать внимания на то злое и нехорошее, что появилось у Александра в отношении к нему; он любил этого парня, видел его словно насквозь, но что-либо менять в своей жизни не хотел и не мог, и, когда Александр как-то забежал к нему, положил перед ним газету и спросил, читал ли он о новом постановлении ЦК, Васильев, покосившись на его румяное, оживленное лицо, про себя усмехнулся, свернул не спеша самокрутку и, прикурив, со скрытой издевкой спросил:

— А что там читать-то? Это не в новость, Сашка, давно из младенческого возраста вышел. Все хорошо, только вот слов, слов много, покороче бы, попроще.

— Ну так ведь все книги из слов, — сказал Александр быстро и со значением. — Это еще Шоу сказал. Не злись лучше, Павлыч, смотри-ка вон, что пишут.

— Опять о культе, что ли? — нехотя спросил Васильев, скашивая насмешливый темный глаз. — Мне что-то неинтересно, надоело. Помер, похоронили — ну и кончено, и хватит.

— Речь не о мертвых — о живых, — все с тем же чувством превосходства перебил его Александр. — Для них нужно иногда вспоминать и говорить. Ты, вероятно, и сам так думаешь. Ты это должен понимать лучше всякого другого.

Глядя на Александра и наблюдая за ним, Васильев густо дымил, ему было интересно, как повернется разговор дальше, и он сказал:

— Может быть, и понимаю, только это разговор особый.

— Как это?

— Кончай, Сашка, не время сейчас. Ты ведь, как молодой воробей, вылетел из гнезда — и все тебе интересно. Не хочется мне свои старые болячки бередить, после поговорим.

— Ну сколько ты еще молчать собираешься? Тебе далеко не двадцать, Павлыч. А мне, например, очень хочется верить в хорошую жизнь. Понимаешь, на тебя глядеть порой тошно, Павлыч, сидишь в какой-то темной норе. Да, да, в норе, — повторил он смелее, заметив, что Васильев нахмурился. — Ты считаешь себя умнее всех, тебе, может, и разговаривать со мной скучно. Дело-то не в этом, в самом тебе. Ну, чего ты смотришь?

— Ничего я не смотрю, — отозвался Васильев, — ты же на меня наскакиваешь. Верь себе на здоровье, верь, поживем — увидим. Тебе легче поверить. Борьба шла, может, и прошла, а корешки остались. Это как пырей — корнистая штука. Что там говорить о высокой политике, в ЦК правильную линию взяли. Только трагедия остается трагедией, Сашка. Народ — это много, для народа всего лишь этап! Тяжелый, но только этап. А для людей, попавших в это чертово колесо, — вся жизнь. Здесь как, по-твоему? Когда-нибудь придут люди ясного ума и большой души. Наверное, они напишут трагедии вроде греческих и все поймут правильно, они будут глядеть на нас с высоты, может, ты и доживешь до этого, только не лезь ко мне сейчас, а то я и обругать могу.

Он говорил с усмешкой. Александр заметил, как он отстегнул верхнюю пуговицу, тут же опять застегнул ее, молча и жадно затянулся, глядя прямо перед собой, и Александру стало как-то не по себе; он тоже закурил, скрывая растерянность, пытаясь придумать, как смягчить возникшую между ними враждебность; пожалуй, старик прав, подумал он, я ведь почти ничего о нем не знаю, как он раньше жил и что с ним случилось, и туда же, лезу учить.

— Знаешь, Сашка, — сказал в это время Васильев, — иди-ка ты домой. У каждого своя жизнь, я уже не способен видеть все в розовой дымке, стар. Иди, зачем нам-то с тобой ссориться?

— Да ведь и я, Павлыч, не хочу ссориться, — горячо и быстро сказал Александр и неожиданно вздохнул: — Не понимаю я тебя, ты ведь никогда о себе не расскажешь.

— К чему ворошить погасший костер, Сашка… Только глаза засоришь, огня все равно не добудешь, — сказал Васильев со скупой и короткой усмешкой, и Александр, присев рядом с ним, задумался, сутуля плечи.

— Ну, Павлыч, как хочешь, — сказал он, — только не пойму я, зачем себе во вред делать? Твоя жизнь — значит, твоя, но ты болеешь всякий раз после пьянки. Вот прошлый год с работы турнули. Головин все говорил, что назад не возьмет, сколько можно? Тебе-то это зачем?

— То же, что и раньше, — равнодушно ответил Васильев, выстукивая «Марш артиллеристов» о край табуретки. — А Головин… Что ж, всякому порядочному директору с нашим братом пьяницей положено не на живот, а на смерть биться, до последней капли крови, лично я не в обиде. Ему руководить, мне — пить, одно другому не мешает. Ты его зря недолюбливаешь, это умный и честный человек, таких, Сашка, в жизни не так много. Он, конечно, со своими причудами, у кого их нет… Тебе до него расти да расти, Сашка, а я сам виноват, тут винить некого. Да и потом, что Головин, никуда он не делся, работаю же и работать буду. Ты лучше скажи мне, как ты сам дальше жить надумал.

— А что я могу надумать? — пожал Александр плечами. — Я здесь решил остаться пока, немного поработаю, а потом дело покажет.

Он старался говорить небрежно, как о деле давно решенном, и Васильев не скрывал своего неодобрения, отчего лицо у него сделалось насмешливым и даже злым, время от времени кивал ему, затем встал, пошел к порогу, выпил воды и опять сел на свое место.

— А теперь, Саша, послушай, что я тебе скажу. Ты сегодня уж и так и эдак меня переворачивал, а что я? У меня все как раз ясно и прямо, мое дело на сей планете к концу подходит. А вот ты останешься в этой чертовой дыре, сдуру поскорее женишься, начнешь детей плодить, и все будет для тебя кончено. А величайшее благо жизни человеческой, наслаждение мыслью, знанием, останется для тебя за семью замками. А тебе ведь жить да жить. Ты же умен, чертушка… Эх, да, впрочем, что с тобой толковать, подай-ка вон кисет.

Он закурил, откинулся, устраиваясь удобнее, к стене с давно стершейся в этом месте побелкой.

— А впрочем… Инженер, профессор, земляной червь, вождь, не все ли равно? Живи, брат, живи как хочешь, не все ли равно, кем ты будешь?

— И речи у тебя, Павлыч, — покачал Александр головой, — черны, страшны, от вчерашнего, что ли? Помнится, ты рассуждал по-другому. Сам говорил, что главное в жизни — труд.