Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Он увидел, как мать шевельнула сухими губами и, не отрывая от него глаз, медленно выпрямилась.

С возрастающим недоумением Александр приподнялся на локти, огляделся; чувствуя сильный голод и необычную легкость в теле, он перевел взгляд с матери на Васильева.

— Здравствуй, Павлыч. Что такое? Случилось что-нибудь?

Мать тяжело и неловко опустилась на стул.

Васильев задумчиво потрогал отросшую щетину на щеках и сказал:

— Ничего особенного, верно, переутомление. Странно, ты, как Святогор, проспал почти сутки. Как тебе нравится? — Он поднял руку и полушутливо, полуторжественно окончил: — Ничего не скажешь, случай забавный. Нина Федоровна перепугалась окончательно, никак разбудить не могла. Угораздило же тебя.

Александр взглянул ему в лицо и не сдержал улыбки, но, увидев мать, умолк на полуслове. Глаза у нее были закрыты, под ними еще резче проступила нездоровая, размытая тень; Нина Федоровна сидела, сдвинув плечи и сложив руки на коленях, и он впервые подумал, что мать еще молода, одинока и не очень счастлива.

Он вспомнил давний, полузабытый случай, лет десять назад, когда мать вернулась с работы вся вымокшая, оставляя на полу мокрые пятна, растопила плиту и долго отогревала непослушные, закоченевшие руки, он подошел, дернул ее за юбку и позвал:

— Мам…

— Что тебе? — она не глядела на него и не двигалась с места.

— Я есть хочу, — сказал он.

— Подожди немного, сейчас суп доварится.

— Из картошки?

— Нет, картошка кончилась, дорога она здесь, не подступишься. Из пшена, с рыбой варю.

— Опять с рыбой?

Мать не ответила и стала отжимать подол кофты, и капли воды, попадая на плиту, шипели. Рассерженный ее молчанием, он отошел и решил не есть суп из рыбы, мать потом долго его уговаривала и, вконец разозлившись, стала искать ремень.

— Ну, ладно, — сказал он из угла. — Буду. Только мне рыбы не надо, одного супу.

Он глядел исподлобья, со злом, и мать неожиданно для него повеселела и рассмеялась; сейчас Александру казалось, что все это было очень давно и с кем-то другим, но запоздалая нежность к матери пришла к нему, и он украдкой взглянул в ее сторону.

Нина Федоровна сидела у окна; переместившись, густой отсвет заходящего солнца падал прямо на нее, и волосы ее слегка пушились в свете.

— Тс-с, — кивнул Александр Васильеву, заметив, что тот хочет что-то сказать. — Тс-с…

Нина Федоровна открыла глаза, выпрямилась.

— Господи, кажется, задремала, — сказала она смущенно, встала, поправила платок на груди, вздохнула: — Если бы ты знал, как я испугалась!

Александр молча и признательно кивнул ей; ему казалось, что другой думает и чувствует за него, более мудрый и опытный; ему сейчас не хотелось разговаривать, и он закрыл глаза.

Нина Федоровна, еще помедлив, ушла готовить ужин. Васильев посидел рядом, покурил, потрескивая цигаркой, и тоже тихонько вышел.

Сумрак быстро заполнял комнату, вещи принимали расплывчатые очертания; Александр только сейчас осмыслил слова Васильева, что проспал он почти сутки, ему вспомнилось то странное состояние, когда он возвращался с работы; неясный, меняющийся свет на ветровом стекле, сумасшедшая гонка; он подумал, что последнюю неделю почти не спал, всего лишь два-три часа перед самым рассветом, не больше; еще и сейчас продолжало звенеть в ушах и слегка кружилась голова.

«Все же что это было?» — думал он.

За столом его продолжали одолевать те же мысли, и Нина Федоровна, приписывая его молчаливость болезни, осторожно спросила:

— Тебе плохо, Саша?

— Перестань ты, мам, я себя очень хорошо чувствую.

Он глядел на ее руки, и она спрятала их под фартук.

— Понимаешь, — сказал он, — за сутки могло многое случиться. Могли улететь на Марс, начать войну. Немножко странно, правда?

— Мысли у тебя — не дай бог, — покачала мать головой. — Успокойся, ничего не произошло. Письмо тебе от Гены Калинина, а больше никаких новостей нет.

— Да? — спросил он тихо и как-то безразлично.

Пока он читал письмо, Нина Федоровна убирала со стола. Ей снова было хорошо и спокойно оттого, что сын рядом; втайне она гордилась им, парень вышел работящим и красивым, а когда он родился, ей было меньше, чем ему сейчас.

Почти два десятка лет пролетело; о господи, что это было за время, вспоминала она то невольное чувство враждебности, с которым встретила первый его крик на этом свете, и только, пожалуй, совсем недавно она поняла, как он для нее был нужен. Когда он подрос и стал расспрашивать об отце, она скупо рассказывала, стараясь как-нибудь увести в сторону, и он, очевидно, почувствовал и больше к этому никогда не возвращался. И сама она успокоилась и забыла, тогда ей приходилось много работать, боже, боже, сколько она работала, сколько работала, чтобы сын был накормлен, одет и обут не хуже, чем другие, чтобы он ни в чем не чувствовал разницы с теми, у которых были отцы; в любую погоду его приходилось затемно тащить в садик и сразу уходить, и он скоро привык и перестал цепляться за нее; господи, а как она плакала от радости, когда он первый раз пошел в школу, кажется, тогда же ему в драке оторвали борт у нового костюмчика… Так вот и шла жизнь, и ребенок рос, ничем не виноватый, такой же, как и все остальные на земле, никто не знает, как много было от него тревоги и горя, как смотрела она на него в долгие ночные часы, когда он спал и, улыбаясь, шевелил губами; а теперь он все чаще занят своим, чем-то отдельным от нее; его школьные товарищи разлетелись по разным местам, этот Гена Калинин был тщедушным белобрысым мальчуганом, а теперь вот где-то на пароходе, он дружил с Сашей еще с первого класса и всегда говорил о море. Наверное, и сейчас о море пишет и зовет Сашу к себе, и она действительно многое угадала из письма.

Александр, дочитывая его, вздохнул и задумался. Где-то был большой город Владивосток, и шумный порт, и множество кораблей, а в море рядом с пароходом, кувыркаясь, играл кит. Он снова пробежал глазами конец: «С океанским приветом. Черкни, пожалуйста, парочку строк, как ты, еще не женился?»

Некоторое время именно эта фраза не укладывалась в сознании, потом Нина Федоровна услышала тихий смех сына и выглянула из соседней комнаты.

— Это я так, не обращай внимания, — сказал он в ответ на ее немой вопрос. — Пойду погуляю немного, на улице тепло?

— Ты пиджак все-таки накинь, — посоветовала она. — Иди, конечно. Чего тебе дома сидеть, еще успеешь, насидишься.

Тайгу окутывал синий полумрак, все вокруг было неясно и расплывчато, над дальними сопками стояла большая огненная заря, она еще набирала силу, и ее краски были переменчивы и неуловимы, от этого и на земле все было неясно и приглушенно, и поселок, готовясь ко сну, казался успокоенным и чистым.