Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Александр стащил с него сапоги — Васильев, кажется, этого не заметил, только сильнее вжался в подушку и прикрыл глаза ладонью. Немногие о нем заботились вот так, без громких слов, бережно, не требуя взамен ничего, все-таки Сашка хороший парень, хоть и надоедлив подчас, и самоуверен от молодости, и даже глуп. А я вот люблю его как сына, вот перед ним мне действительно совестно.

— Воды принести? — спросил Александр, и Васильев, прислушиваясь к его голосу, сделал отрицательное движение головой, с трудом перекатив ее по подушке из стороны в сторону.

Александр придвинул стул к кровати и сказал:

— Я сюда поставлю кружку с водой, Павлыч. Захочешь…

— Нет… Садись, чего мечешься… Садись сам, — потребовал Васильев, пытаясь приподняться, и, подчиняясь чьим-то посторонним сильным рукам, легшим ему на грудь, сразу же успокоился, и было все неясно, и все плыло, и сильно подташнивало. Это Сашка, сказал он себе, хороший он парень, этот Сашка, а впрочем, что он — Сашка? Ах, Сашка, Сашка, младенец. Потолок, стены. А вот под потолком словно ком огня, и в теле огонь, и в животе, в ногах, сильно очень жжет. Ну не хитри, не хитри, стыдно тебе перед ним, вот и расскажи, наконец, все как было. Конечно, курам на смех что-то такое рассказывать сопатому мальчишке, да ведь тебе именно от него оправдание нужно. А ведь это мерзко, что ты какое-то оправдание ищешь, тут же обрадовался он, никакого тебе оправдания не нужно, ты этого не переносишь, просто тебе выговориться захотелось, а он и подвернулся под руку. Да, тут же сказал он себе опять, ведь если даже захотелось просто так выговориться, так надобно это сделать, и пусть он думает что угодно, у каждого есть прошлое, и оно иногда возвращается. Оно возвращается, подумал он, и с ним приходится бороться, ведь все его считают пропащим, оскотинившимся человеком, ну и плевать ему на всех, ему бы с собой сладить…

Внезапно потеряв мысль, он глухо, сжав губы, замычал от ощущения все усиливающейся боли где-то в животе и, скосив глаза, увидел Александра и обрадовался.

— Садись, садись, — повторил он, — я тебе хочу один такой забавный случай рассказать, Сашка. Ты знаешь, когда я его вспоминаю, так мне всегда весело становится, до чего я везучий человек. На мне можно интереснейшие проблемы изучать, вот как. Да садись же ты, неужели у тебя полчаса времени не найдется?

Александр сел, все с большим вниманием присматриваясь к Васильеву, руки которого с давно не стриженными ногтями не шевелились и глаза были в тени; с ним что-то происходило, но Александр ничего пока не мог понять и молча ждал; кто-то с разухабистой песней прошел мимо по улице, и опять наступила тишина; взглянув в лицо Васильева, Александр вдруг совершенно неожиданно понял, что тот боится остаться один, и эта почти случайная, но очень верная мысль еще больше удивила и насторожила его.

Это случилось под Белгородом и было похоже на отвратительный сон; отчаянная атака под вечер, в ясный безветренный день, черный от дыма, тогда Васильеву было немногим более тридцати лет, позади оставалась жизнь, семья, два года войны, госпитали в Казани и Саратове. Когда наступающие цепи накрыл артиллерийский шквал, в густых клочьях разрывов взлетела в воздух земля, вывернулись бревна из землянок и стали падать люди; в общем гуле и грохоте стонов не было слышно. Васильев помнил поле с деревушкой на горизонте, с размашистым косогором на пути; на косогоре пересохшие от летней жары крошились степные травы. Во рту стояла горькая сухость и болело, гребень косогора все гуще обрастал всплесками взрывов, и грохот вытряхнул из Васильева все, кроме одной мысли: добежать до косогора и хоть на минутку прилечь и почувствовать себя в безопасности. Он не успел какой-то секунды: прямо перед ним вывернуло дымящуюся землю, и у него не хватило времени даже упасть, его ударило грохотом и гарью, опрокинуло навзничь, земля осела на него со свистом и воем и раздавила его. Боли сначала не было, он ее не почувствовал, он просто распался в пыль и смешался со смрадной землей и уже потом увидел себя сверху, там нога, там рука; он удивленно поднял голову, показавшуюся ему до безобразности большой, обеими руками и стал сшивать ее, и было не больно.

Он собрал себя по частям деловито и сосредоточенно, проверил, крепко ли держится пришитая рука, нашел вещевой мешок, прилег рядом с ним и заснул; ему снилось, что лежит он в теплой и влажной постели и сверху на нем лежит нечто плотное, пахнущее свежей кровью, и давит, давит… «Кровь…» — подумал он, не в силах проснуться.

Кто-то рядом:

— Хлопцы! Белгород наш!

Он силился открыть глаза и, наконец, увидел мелькавшие мимо сапоги, много сапог, он лежал неловко, боком, и было очень жарко, и не хватало воздуха; кто-то наклонился над ним, он почувствовал тень на лице.

— Пойдем.

— Куда?

Он по-прежнему силился открыть залитые густой и плотной массой глаза, и от этого где-то под черепом вспыхнула и загорелась, разливаясь, боль, и он мучительно стиснул зубы…

— Да вставай же, капитан, вставай, вставай…

И Васильев увидел вдруг, что лежит почти засыпанный землей, увидел сквозь потекшие непроизвольно слезы заходящее солнце — он лежал неловко, боком, подвернув под себя ноги, и на уровне его глаз полз огромный блестящий жук, осыпая черными мохнатыми лапами измельченную в тонкий прах землю.

Кто-то невидимый очень внятно, с привычным спокойствием повторил:

— Вставай, капитан, ничего страшного, поваляешься пару неделек, и все засохнет, опять будешь как новенький.

Подавшись вперед, Александр сидел неподвижно, ему хотелось переменить положение тела, посвободнее откинуться на спинку стула, но он не решался, потому что шум, происшедший при этом, мог бы перебить голос Васильева; налетевшие из открытого окна комары, издавая слабый, раздражающий писк, толклись вокруг лампочки, Васильев лежал по-прежнему навзничь и рассказывал; и Александр вдруг подумал, что у этого человека было много вот таких ночей, когда он лежал один, и глядел в потолок, и думал, и ему было страшно и пусто одному, и об этом никто не знал; он лежал и думал, потому что из-за этого в общем-то случая переменилась потом вся жизнь, и уже ничего нельзя было сделать и остановить, и война продолжалась не в памяти, а наяву, продолжалась каждую ночь в этой душной комнате; стоило лишь остаться наедине, и опять возвращались к нему те, последние дни боев за Берлин, когда вместо убитого в батальон был только что прислан новый командир из штаба дивизии, некий майор Порошин, совершенно неизвестный человек, всю войну просидевший в тыловых штабах и под конец решивший отличиться, урвать свою долю от великой и трудной славы народа. Он спешил, этот майор Порошин, он не хотел остаться с пустыми руками, ему не было дела до того, что слава народа не могла быть делимой; он не думал об этом, как не думал о том, что слава народа всегда чиста, всегда непорочна и не терпит малейшей корысти. Ах, как он спешил не остаться в тени, этот майор Порошин, и рота Васильева была брошена им на лобовой штурм одного из домов необдуманно, лишь бы опередить других, пока не поздно, обратить на себя внимание. Много тяжкого выпало на долю Васильева за годы войны, но тогда он знал, что иного выхода не было, а теперь оставались считанные дни, возможно, часы до того момента, когда можно будет открыто сесть хотя бы посредине берлинской улицы, медленно закурить, бездумно стряхнуть пепел на эту закованную в камень землю.