Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

По обе стороны узкой дороги стояла мокрая, черная тайга; два дня назад началось внезапное потепление, юго-восточный ветер нанес дождей, и все сразу раскисло, дороги стали проваливаться; в защищенных от ветра местах держались густые, едкие туманы, и сопки были второй день в низких, набрякших тучах; стекла кабины сек мелкий, спорый дождь, колеса вертелись на одном месте, выбрасывая фонтаны жидкой грязи, и Александр, попытавшись выехать на первой скорости, плавно и ритмично посылая машину вперед, наконец, оставил эту попытку, откинулся на спинку сиденья, достал папиросы и закурил, наблюдая, как сбегают по всей поверхности стекла потоки воды.

— Готово, сели теперь к черту, — сказал он, коротко взглянув на Галинку. — Ну кто в такую погоду лес возит?

Галинка засмеялась и, откровенно поддразнивая, шевельнула плечами; глядя на раздосадованного шофера, она весело щурилась, ее забавляло смущение Александра, когда она на поворотах приваливалась как бы невзначай вплотную к нему, и он жался в другую сторону, к дверце, и делал равнодушное, застывшее лицо. Она была старше всего на пять лет, была вызывающе красива, и его равнодушие злило ее; поначалу он и в самом деле как-то не замечал зеленоглазую, озорную, тонкую в кости приемщицу и, оказавшись наедине с ней под дождем посредине дороги, не знал, как себя вести, и молодая приемщица, искоса наблюдая за ним, едва сдерживала смех.

— И чего, спрашивается? — бросил он в сердцах. — Чему радуешься?

— А чего грустить? Такой замечательный парень рядом…

Пряча улыбку, он выскочил из кабины, попробовал подложить под колеса ветки, но тяжело груженная машина оседала все глубже, и, вконец измучившись, он выключил мотор; сразу стал слышен настойчивый шум дождя, низкий монотонный гул осенней тайги. Полуприкрыв глаза густыми ресницами, Галинка придвинулась ближе к Александру, и тот почувствовал, как горячеет плечо; повернув к ней голову, он встретил ее ждущий, с тихой искринкой взгляд и, невольно понижая голос, спросил:

— Что?

— Ничего, Сашка, на тебя даже посмотреть нельзя, что ли?

— А все же?

— Как тебе сказать…

— Слушай, — спросил он с простодушным удивлением, — зачем ты меня всегда дразнишь?

Она молчала, лишь чуть-чуть приоткрыла губы.

— Перестань, — попросил он, чувствуя нелепость своей просьбы и внутренне закипая.

Галинка по-прежнему смотрела на него, смотрела не отрываясь; под глазами у нее были тени, черная прядь волос выбилась из-под небрежно повязанного платка.

— Ты на ведьму похожа, — сказал он хрипло, внезапным резким движением схватил за плечи и прижался к ее губам. — Ведьма, — повторил он, отрываясь.

Вторично его заставило оторваться от ее губ тихое покашливание; отшатнувшись друг от друга, они увидели в двух шагах Раскладушкина в коротком плаще, в нахлобученном на голову громадном капюшоне, и в глазах у него было печальное смирение. Александр не выдержал и рассмеялся. Раскладушкин ничего не сказал, повернулся и пошел, и в мутной сетке дождя долго маячила его одинокая фигура.

Поправляя платок, Галинка сердито перевела дыхание:

— Поднесло лешего, теперь раззвонит по всему поселку.

— А тебе что? Боишься?

— А ты как считал? Не замуж ведь идти за тебя, за младенца безгрешного. Впрочем, шофера много зарабатывают. Я одеваться хорошо люблю, когда, если не сейчас, помодничать?

Она шутила, но Александр, отодвинувшись в угол, достал папиросы, закурил; тотчас уловив перемену в его настроении, она тихонько позвала:

— Брось, Сашка, на меня не надо сердиться, я шалопутная. Ладно?

Он покосился, уловил блеск ее глаз, услышал барабанящий по кабине дождь, и с тайным чувством растерянности, недоумения и тревоги от непривычного томления в теле торопливо нажал на стартер, и стал вслушиваться в заработавший мотор, затем плавно выжал сцепление, и машина после двух рывков неожиданно легко тронулась с места, и только на берегу, становясь под разгрузку, Александр снова посмотрел на Галинку. Глаза ее по-прежнему смеялись; тайга теперь была не черная, а какая-то рыжая — очевидно, где-то сквозь тучи слегка прорывалось солнце.

— Знаешь, Сашка, — Галинка внезапно придвинулась к нему совсем близко, касаясь грудью, — знаешь, в субботу я одна дома буду. Мать в гости собралась уходить.

Выпрыгнув из кабины под дождь, она ушла, не оглядываясь, и он все думал о ее словах и чувствовал, как приливает к лицу отяжелевшая кровь.

На время потеплело, словно опять вернулось лето, дожди кончились, и вечера были погожими. По утрам похрустывал ледок, а в полдень становилось даже жарко, Васильев лежал в больнице, и все решили: спился мужик окончательно; врачи нашли его состояние крайне серьезным: общий токсикоз, поражение центральной нервной системы грозили тяжелыми психическими последствиями и полной неподвижностью; сам Васильев оставался глух ко всему; ни увещевания Ивана Никифоровича, главного врача, ни кислород подкожно не смогли вывести его из состояния прострации. За сутки он не произносил больше трех-четырех слов, к пище почти не притрагивался, на соседей, пытавшихся завести разговор, не обращал внимания, словно их и не было. Приходил Александр, приносил папиросы, какую-нибудь снедь, приготовленную матерью. Васильев не протестовал, у него были безразличные, пустые глаза, и Александру казалось, что Васильев сердится на него, но это было не так. Васильев просто не замечал Александра, как не замечал никого и ничего вокруг, ему было трудно вернуться из-за той последней черты, которую он для себя уже переступил; но однажды ночью все в палате проснулись от его вскриков; он словно бредил во сне, часто говорил, что ему душно, просил убрать с него какие-то камни; его с трудом разбудили, он, приподняв растрепанную голову, молча и долго глядел на соседей, всех он их знал: и маленького завхоза Костина, любившего лечиться и жаловаться на болезни, и Пантелеева, угрюмого, неразговорчивого вальщика леса с четвертого участка, и татарина Валеева, работавшего бухгалтером в конторе, и молодого широколицего парня Авдюшкина, приехавшего в леспромхоз сразу после армии в прошлом году; и оттого, что он всех их знал, у Васильева явилось вдруг новое, совершенно особое чувство слабости и умиления; и в лице у него что-то дрогнуло, и выражение глаз переменилось, и он, скрываясь от людей, перевернулся на другой бок, лицом к стене, и затих.

Утром Иван Никифорович почему-то предложил ему спирту, и Васильев со слабой усмешкой на губах отказался.

— Спасибо, доктор, не хочу, — сказал он тихо.

Смешно ведь, над ним хлопочут, и все что-то говорят ему о жизни, и Сашка смотрит на него осуждающе, не нужно было всего рассказывать ему; что-то в последнее время он и сам не может относиться к Сашке по-прежнему, он начинает раздражать, слишком все для него ясно, его теперь как-то неловко видеть, раньше-то этого не было, а если проще, так Сашка становится взрослым, сказал себе Васильев, пытаясь найти причину своей болезненной зависимости от простого, в общем-то ничем не выделяющегося среди других парня. Ну горяч, так в молодости кто не ищет, да и не спотыкается, и дело не в нем, а в самом тебе, он в тебе, оказывается, настоящего мужчину видел, а ты вон какой мужчина, чем думаешь мир удивить, что же ты ему дать можешь? Научить спирт пить, так он этому без тебя научится; он теперь и сам проживет, а вот тебе он нужен, и всегда был нужен, даже когда рукавицей сопли подбирал, просто нужно было, чтобы он рос, бегал в школу, дрался, иногда приходил со своим нехитрым миром, и теперь он уже не может так, и ты от этого злишься. Ты ведь привык разрешать себе все, только о себе у тебя забота и боль, в тебе самом надо и причину искать.