Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Труд… Черны… А тебе светленького захотелось? — Васильев глядел исподлобья с нехорошей пристальностью. — Светлыми, Сашка, только дураки бывают да пуговицы у солдат: первым по природе, вторым по уставу положено. Не спорь сегодня со мной, лучше переменим пластинку. Почему долго не был? Молчишь? Ну, ладно, не красней, как девчонка, правильно, Сашка, все правильно, все идет своим чередом. Одно ваше мгновение где-нибудь наедине дороже любой философии… Да… Понимаешь, жить, жить — вот главное, и, пока ты живешь, чувствуешь, ты юн и счастлив. Видишь, как я сегодня много болтаю, а это потому, что ты мне не нравишься сегодня.

Александр принужденно засмеялся; он больше не стал ничего говорить, попрощался и вышел; после душной, прокуренной комнаты Васильева мир показался особенно чистым и просторным, в небе были крупные звезды; он постоял немного, прислушиваясь к голосам на другом краю поселка, и, хотя было рано, в клуб идти не хотелось; у своего дома он встретил только что вышедшего из калитки Головина, и тот, не ожидая этой встречи, прошел молча.

Мать сидела у окна; встретив ее взгляд, далекий, нездешний, Александр неожиданно почувствовал себя неловко и скованно, словно нечаянно заглянул в дверь чужой квартиры и увидел неположенное постороннему; он разделся, лег и неожиданно быстро заснул.

Утром опять началась привычная жизнь; тяжелый разговор с Васильевым как-то отодвинулся и вскоре забылся; он вставал затемно и приходил поздно; последние дни он избегал Ирины, чувствуя, что не удержится и опять его занесет не туда. Но это мало помогало, по ночам, часто просыпаясь, он потом уже не мог заснуть, лезла в голову всякая чертовщина, и он, стараясь избавиться от нее, отчаянно курил; уплывая за перегородку, дым вызывал кашель у спящей матери.

Стажировка, первый месяц работы, связанные с нею перемены захватили его на время полностью, он даже задерживался с ответами на письма своему школьному другу — Генке Калинину. Иван Шамотько, с которым они работали на пару, все трогал и подправлял усы.

— Не горячись, Сашко́, або пару не хватит на всю дорогу. Она у тебя длиннющая, як та самая… ну, галактика. Побереги пуп, Сашко, все мы смолоду рысаками голову дерем.

В разговоре Шамотько часто притрагивался к усам тыльной стороной ладони и густо прокашливался, и Александр, на которого обрушивались потоки его острот, шуток, анекдотов, скоро привык и только иногда хмурился. Он знал, что Шамотько подтрунивает всегда и над всеми, и жена его, спокойная, неторопливая женщина, часто на людях сокрушается, что мужик-балабон в могилу сведет ее своим дурацким языком. Александр отчасти был даже доволен — веселый напарник ему попался, часто он думал о другом и не слышал слов Шамотько — тот ненадолго обижался и, хитровато щурясь, уже в следующую минуту спрашивал:

— Эй, Сашка! Ты жив або концы отбросил? Н-ну, хлопец, треба тебе дивчину заиметь, от сумности не ожидай добра, а сумность твоя только от этого… Чуешь?

Александр привык к машине, его интересовали скрытые в ней возможности, с первых же дней он стал превышать дозволенные скорости, ему нравились движение, быстрота, и он не замечал ни дней, ни недель, ни солнца, а были в его памяти одни лишь дороги.

Тайга впервые покрылась изморозью, как-то в одну ночь загорелись березы червонной медью, тускло и скупо засветилась багрянцем дрожащая листва осин; хвою лиственниц тоже тронула желтизна, и только ели, массивные, коренастые, темнели на посветлевшем фоне тайги внушительно и строго.

Возвращаясь из последнего рейса, Александр часто курил, хотелось поскорее сдать машину и уйти домой спать; смена была тяжелой, дорога петляла, как все таежные дороги, проложенные наспех; на рытвинах и выбитых корнях сильно встряхивало, и пружины сиденья, сжимаясь до отказа, заставляли морщиться и ругаться…

«Заменить надо сиденье, только где ты его достанешь?» — подумал он, одной рукой придерживая руль, другой ухитряясь закурить.

Жидкое голубое утро мчалось навстречу, кострами пролетали мимо редкие старые березы. Тревожное чувство, не оставлявшее его весь день, вновь прихлынуло, он весь подобрался, глаза еще посветлели, руки тверже легли на баранку.

Машина теперь летела стрелой, грохотал сзади прицеп, но Александр, напряженно вглядываясь, все увеличивал скорость, зазевавшийся на дороге глухарь едва успел взлететь; Александр усмехнулся его неповоротливости.

Ветер гудел в приоткрытых щитках; погасла зажатая в уголке рта тощая папироса. Разве с чем сравнить ощущение собственной силы, быстрое пожирание пространства и чувство, что завтра опять будет день и Галинка-приемщица вновь будет дразнить его? И почему он при ней теряется? Что ей надо? Чертова девка! Иван начинает уже посмеиваться… «Что, хлопче, жидковат в коленках? Это тебе не книжки читать. Разумеешь?»

Александр беспричинно рассмеялся, раздувая тонкие ноздри, и все крепче сжимал баранку; он уже не ощущал нарастания скорости, не слышал высокого гула двигателя, ему казалось, что это всего лишь встречный тугой ветер, временами он словно приподнимал машину, и тогда захватывало странное ощущение облегченности, педали ускользали из-под ног, и пропадало всякое чувство опасности и осторожности. Чрезмерным напряжением воли он еще заставлял себя глядеть на дорогу, руки и ноги механически, независимо от него, продолжали делать свое дело, но он не в силах был сбавить скорость, не мог остановить сумасшедшего бега машины, и крутой поворот стремительно мчался навстречу. Очень крутой поворот, он ясно представил это себе, и озноб пронизал его с головы до ног, он уже не слышал ни ветра, ни машины.

Поворот надвигался неумолимо, секунда… вторая… третья… Еще немного — и все исчезнет. Все. И тогда он закричал, и не от страха — от какого-то звериного, острого восторга, и машину швырнуло в сторону, приподняло правой стороной, опять швырнуло, и разом все оборвалось, он почувствовал свои руки, ноги, и тело ослабло; помог ли взлетевший в воздух прицеп, но в следующую секунду машина опять мчалась по дороге, постепенно теряя скорость, мчалась как ни в чем не бывало, и только на бледном лице Александра выступили крупные капли пота.

Принимая смену, Шамотько спросил о количестве вывезенного леса, Александр не ответил. «Что это было?» — продолжал думать он уже с некоторым испугом.

Придя домой, он торопливо умылся, поел, лег спать и словно провалился в темную глубокую яму, лишь в последний момент услышал приглушенный кашель матери, звон тарелок; он заснул с ощущением надежности и теплоты и, когда проснулся, долго не мог прийти в себя; было в нем и вокруг него какое-то тихое движение.

— Смотри, Павлыч… Павлыч… — донеслось до него откуда-то сверху, он, ничего не понимая, с усилием открыл глаза и увидел лицо матери. Мягкий вечерний полусвет скрадывал усталость и морщины, она показалась ему необычно молодой, и в глазах у нее были растерянность и радость.