Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Теперь скоро, — говорит он. — От силы еще недельку.

Мы вытягиваемся на нарах, сладко жмуримся от тепла, и палатка затихает. Все уже рассказано, обо всем переговорено. И, кроме того, мы давно знаем друг друга. Это скучно. Володька Козлов спит с полуоткрытым ртом, высвистывая носом похоронные марши. А у Цыганка странная привычка размахивать кулаками во сне и бормотать какие-то женские имена. Мы безуспешно пытаемся объяснить себе такое явление природы, и Вася Цыганок, недоуменно мотая головой, показывает ровные желтоватые зубы.

— Хорошо рядом со мной не спишь, — подает голос Володька Козлов. — Я во сне пугливый, сразу пришибу. У меня это с детства, когда с печки сонный свалился.

Никто не сомневается в словах Володьки; он один легко ворочает бревно, которое мы с трудом осиливаем втроем. А все мы не слабые парни, ни у кого из нас нет оснований жаловаться на родителей.

Последнюю неделю февраля стоит изумительно солнечная погода. Мы вплотную подходим к сопкам. Теперь они нависают над нашими головами, утопая по пояс в мохнатой еловой тайге. Ель — мягкое, податливое дерево, ее приятно валить, а сваленную ее становится жалко, словно умершую молодую женщину. Но из нее получается первосортная бумага, и тут ничего не поделаешь. Ради этого мы стараемся вот уже скоро два месяца — и здесь, у подножий сопок, вырастет целлюлозно-бумажный комбинат.

Ночи зимой долгие, я просыпаюсь до рассвета, слушаю тайгу и думаю о Марийке. С одной стороны высвистывает тягучий марш Володька, с другой — Вася Цыганок перебрасывается с боку на бок и сонно выкладывает свои нехитрые тайны. А я думаю. На месте Ефима я бы плюнул на принципиальную борьбу с Нанкиным и остался дома. Я бы просто не смог надолго оставить любимую женщину в таком положении. По-моему, это почти предательство. Я, очевидно, отношусь к тем людям, которые все и всегда усложняют, и это, пожалуй, самая мучительная черта моего дурацкого характера. Из-за нее-то меня в институт три года назад не приняли. Во время приемных экзаменов я вздумал доказать декану неправомерность его пристрастия к многочисленным отпрыскам своих знакомых. И, видимо, я начал не с того конца. В присутствии большой аудитории вступаю с деканом в острую дискуссию и, когда дело принимает неблагоприятный для меня оборот, ухожу с гордо поднятой головой, предоставив декана его совести. К моему удивлению, совесть оказывается понятием растяжимым, а может, она совсем отсутствует у моего ученого противника, но сам я попадаю из Москвы к лесорубам. Я не жалею, я наращиваю мускулы, овладеваю бензомоторной пилой «Дружба» и начинаю понемногу разбираться в людях. Рассудком я понимаю многое. Даже Ефима. Но простить не могу.

Я думаю о спящих ребятах. Для меня они тот мир, который во что бы то ни стало нужно постичь. Часто они называют меня недоучившимся студентом. В их словах я не вижу ничего оскорбительного и не сержусь. Мое молчание их обезоруживает. Я, в конце концов, думаю вернуться в институт, пусть мне вновь придется сдавать приемные экзамены. Но теперь я буду поступать в лесной. Только моя мама могла выдумать, что я прирожденный историк и что меня ждет на этом поприще всемирное признание. Я бродячая душа, лесник; живой земной мир деревьев куда ближе моему сердцу, чем славянская вязь и пожелтевшие свитки доблестных Рюриков. Я часто пишу маме о тайге, о товарищах, о будущих светлых, зеленых поселках с умными машинами, перерабатывающими даже кору, и догоняющие друг друга мамины «охи» вызывают у меня улыбку.

— Сенька, — говорит мне Вася Цыганок, — а ведь скоро домой. Ты чувствуешь?

Я киваю. Цыганок любит изрекать очевидные истины.

Он опирается на вилку и обводит взглядом сваленный участок тайги в пять гектаров. Сюда весной придут строители.

— А здорово мы работнули! Будет на что гульнуть дома!

Я молчу. Половину денег я отсылаю матери в отместку за ее упреки в непутевости. А теперь пошлю больше — на стиральную машину: не могу спокойно думать о ее изуродованных ревматизмом руках.

Ефим, усевшись на белый срез елового пня, точит пильную цепь. Я вижу его широкую спину. Мне хочется с ним помириться, но я не знаю как. Все-таки Марийка его жена, не моя, и ему виднее.

Нам остается свалить небольшой участок тайги и просто выровнять площадь. Я выплевываю окурок, натягиваю настывшие рукавицы и наклоняюсь к пиле, но не успеваю переключить ее — опережает хриплый вопль Володьки Козлова. Я испуганно выпрямляюсь, вижу падающую громаду ели и первое время ничего не могу сообразить.

— Ефи-им! — Голос Цыганка раздается неожиданно рядом, у самого уха. — Ефи-им!

Ефим поднимает голову, смотрит на падающую ель и сидит. Ель ни по какому закону не должна была падать в его сторону. Все мы ошеломлены и не понимаем, что там мог натворить Володька Козлов.

— Беги! — срываюсь я с места и стремительно лечу в снег, сбитый с ног сильным толчком Цыганка.

В какую-то долю секунды успеваю увидеть метнувшегося в сторону Ефима, взлетевшее облако снежной пыли и тяжело закачавшиеся темные лапы рухнувшего дерева. Уши, рот, глаза забивает снег, вскакиваю на ноги, в бешенстве оглядываюсь на Цыганка. Его нет на старом месте. Слышен лишь непонятный, холодящий звук, и гнев мой мгновенно пропадает. Стонет Ефим.

Я вижу суетящихся у вершины упавшего дерева ребят, бросаюсь к ним, начинаю помогать. Но скоро мужество меня покидает, я отворачиваюсь и гляжу на свежий срез, потом поднимаю голову и вижу повисшее между деревьями неподвижное огромное красное солнце.

— Помоги, — говорит Цыганок, и я снова помогаю, хотя мне очень страшно это делать.

Мы тяжело, тесно идем к палатке, побросав стрекочущие пилы; они провожают нас, от их стрекота еще тягостнее.

Володька Козлов обводит нас испуганными глазами и, не встречая ни одного взгляда, истошно кричит:

— Ну, бейте! Бейте!

— Молчи! — звенит Цыганок. — Молчи, дурак!

Мы не смотрим на Володьку, мы не можем смотреть на него, и это не от нас зависит. Мы бестолково хлопочем, делаем все, что умеем и знаем, и нас преследует стрекот брошенных пил. Цыганок выскакивает из палатки, чтобы их выключить.

Ефим бредит. У него все больше вспухает грудь, синеет правое плечо, и мы боимся к нему притронуться. При малейшем движении в нем что-то переливается и булькает, он начинает стонать, лицо его искажается от боли. Мы не знаем, что делать, и только Володька Козлов, ни на кого не глядя, вдруг говорит:

— Я пойду.

Мы поворачиваемся к нему и видим: он одет по-походному — в телогрейке, затянутой ремнем, из-за плеча торчит хохолок мешка.

— Куда? — спрашивает Цыганок.

Володька не отвечает. Ведь все ясно. Он машет рукой, откидывает полог и, низко наклоняясь, вылезает из палатки. Я выхожу вслед.