Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Уверенный в своей правоте, он старался объяснить как можно понятней и очень расстроился, когда Глушко почти грубо опять оборвал его:

— Ерунда, Николай Николаевич, при чем здесь обида? Головин разумный хозяин.

— Да поймите вы меня, наконец, товарищ Глушко, есть ведь государственный бюджет, он кое к чему обязывает. У вас было разрешение? — Кузнецов повернулся к Головину, и тот резко, с нескрываемой неприязнью уронил короткое «нет».

Кузнецов, не желая замечать враждебного тона, добродушно развел руками и сказал:

— О чем тогда говорить? Вы умные люди и все понимаете, а если действительно уверены в своей правоте, надо добиваться законного разрешения, к чему и себе и другим неприятности устраивать?

— А время? Тайга гибнет и не ждет, любые законы от человека начинаются.

— Простите, но это уже не наше с вами дело. Я обязан следить за использованием государственных средств по назначению.

Глушко шумно вздохнул.

— Ох и трудно с вами, Николай Николаевич. Ну, а сами вы как думаете?

Спросил и пожалел, ведь этому светлоглазому, плотному, в чем-то доброжелательному, пожалуй, человеку безразлично, будет ли вновь расти на вырубках тайга или они превратятся в пустоши, лишь бы все было по закону, и, наверное, он с чувством выполненного долга получает свою зарплату, водит детишек в цирк, ездит с сослуживцами на рыбалку и спит всегда безмятежно.

Заканчивая разговор, Головин спокойно сказал:

— Не горячись, Данилыч, не надо. А у вас, Николай Николаевич, есть все возможности досконально проверить сделанное. Что же касается законности моих действий… то я уже потерял надежду на признание моего проекта законным делом. В масштабах одного экспериментального участка, одного, пусть крупного, леспромхоза, никакого ущерба стране быть не может. Я вам честно говорю, Николай Николаевич, марать бумагу надоело. И тайгу эксплуатировать варварски больше не могу и не хочу. Не нравится — снимайте. Можете отдать под суд, проверяйте, смотрите. Съездите на те вырубки, где мы провели часть мероприятий по лесовозобновлению, потом решайте.

— Хорошо, — помедлив, ответил Кузнецов. — Но только я хотел бы прежде увидеть главного инженера.

— Он в тайге, на участках, он у нас оригинал, любит ездить верхом… вряд ли его по телефону найдешь. Впрочем…

Головин придвинул телефон: поймав на себе упорный взгляд Глушко, Кузнецов повернулся к Головину.

— Трофим Иванович, не стоит пока. Я буду у вас дня три-четыре, не к спеху. Лучше поедемте, сами посмотрим. — Кузнецов отошел от стола, прижался ладонями к теплому кафелю печи. — Холодновато у вас в кабинете, дрова, что ли, тоже экономите?

В его голосе послышалась ирония, и Головин, направляясь к вешалке, ничего не ответил.

Они выехали на сорок четвертый квартал, на вырубки трехлетней давности; сидя рядом с шофером, Головин курил и насупленно, вобрав голову в воротник, глядел по сторонам. Он был уверен, что все обойдется, в крайнем случае дадут выговор. Глушко о чем-то говорил с Кузнецовым, но Головин почти не слышал, думал о словах Кузнецова; ему вспомнилось старое, разве он не пытался настоять на своем? А много толку?

Он забыл, что из тех, кто провалил его предложение, давно уже никого не было в области, кроме профессора Гуляева, ни разу за полтора десятка последних лет так и не выехавшего в тайгу. «Запасы леса безграничны… Паника… Дезорганизация лесного хозяйства… Нужды хозяйства и страны — прежде всего… Люди могут истребить в том или ином месте леса, они могут их и насадить». Общие фразы, подкрепленные десятками технических терминов и слов. Демагог… Головин тяжело поворочался, устраиваясь удобнее, он знал лесное хозяйство не только своего края, он был знаком и с лесными богатствами всей страны. При Петре Первом большая часть европейских областей России была покрыта лесом, и все же и тогда начинала ощущаться нехватка нужной древесины, и впервые в истории России сам Петр Первый стал закладывать новые леса. А его указ о запрещении вырубать дуб? «Вырезав ноздри и учиняя наказания, посылать в каторжную работу».

Как можно не понимать теперь, что лес — это влажный, устойчивый климат, думал Головин, плодородие почв, неиссякаемость рек, здоровье и настоящих и будущих поколений? Ведь деревце, посаженное или сохраненное отцом, — лучший подарок сыну, живой и вечный друг, и пусть это звучит несколько высокопарно, но это же так, и разве в непонимании здесь дело?

Теперь он жалел о поездке в тайгу, нужно всегда смотреть правде в глаза, кто-кто, а уж Кузнецов никогда не поддержит.

В это время шофер резко затормозил, и Головин, подавшись вперед, увидел на дороге худощавого, невысокого паренька, поднявшего руку; это был один из трактористов, и Головин сразу узнал его. Он вышел из машины и спросил:

— Ты, Анищенко? Что-нибудь с трактором?

— Нет… Все в порядке. Меня отстранили от работы, Трофим Иванович.

— Кто?

— Мастер. Я не знаю… Он говорит, что по распоряжению главного инженера. Из-за дороги. Короче, мол, вдвое. Дорогу к складу с делян… не в объезд, как сейчас, а прямо через сорок четвертый. Не знаю… Я отказался, товарищ директор, поскандалил, — безобразие это, вот что, мы же сами этот квартал обрабатывали, старались, вы только посмотрите! — волнуясь, Анищенко, у которого было сейчас угловатое лицо подростка, обращался теперь не только к Головину, но и к парторгу и к Кузнецову, которые тоже вышли из машины. — Сделанное своими руками разрушать не буду! К черту!

— Успокойся, Анищенко. Вероятно, мастер ошибся и не так понял Почкина. Возвращайся назад и передай Назарову мой приказ: никакой дороги.

Они стояли как раз в том месте, где с одной стороны была нетронутая, старая тайга, отсвечивающая понизу красноватыми стволами, а по другую поднималось густое море невысокого молодняка и кое-где одиноко торчали деревья-семенники; это как раз и был участок, названный мудреным словом «экспериментальный», где человек помогал вырубленному лесу подняться и зашуметь вновь.

— Трофим Иванович… Вы же сами учили беречь. А они… Саботажник… Это я — саботажник!

Головина сейчас бесил светлый, несколько насмешливый взгляд Кузнецова, он понимал, как сильно возбужден тракторист, как старается сдерживаться.

— Побереги силы, Анищенко, — сказал Головин. — Они еще пригодятся.

Осмотрев сорок четвертый квартал, Кузнецов с парторгом вернулись в поселок, Головин остался на лесосеке. Во рту был неприятный привкус не то от подмоченных папирос, не то от слов Кузнецова, который так и не высказал ничего определенного и повторил свои мысли о плановости хозяйства и недопустимости какого бы то ни было анархизма.

«Дался тебе Кузнецов», — сердито подумал Головин и, затянув голенища теплых сапог, шагнул с дороги в сторону; рыхлый, неглубокий снег еле-еле доставал до колен, идти было легко, и Головин решил напрямик добраться до лесосек центрального участка, поговорить с Васильевым. Он вспомнил, что Назаров вторично жаловался на него; звено Васильева не выполняло последнее время норм, и все будто бы потому, что после больницы Васильев совсем от рук отбился и разговаривать с ним не стало никакой возможности. Головин хорошо знал Васильева, но еще лучше Назарова, и первое время молчал, пытаясь понять не то, почему упала выработка в лучшем звене по заготовке сортимента, а то, почему испортились отношения между старыми друзьями, какими всегда были Назаров с Васильевым.