Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— А что же ты так, — сказал он со скрытым ожесточением, — сама себя плохой считаешь? Не надо, все равно этой твоей тонкости никто не поймет.

— Дурачок… Какой же ты еще дурачок, — повторила она без всякого укора.

Он хотел уйти сразу и не смог, хотя понял, что она решила окончательно, и ушел от нее только перед рассветом, и, когда одевался, Галинка все ходила по комнате и вздыхала. Он поцеловал ее на прощание сдержанно, осторожно, и ее губы были неподвижны и холодны, и он еще долго не мог отделаться от неприятного ощущения обиды и отвращения и к себе, и к Галинке, и к тому, что они, встречаясь, делали раньше.

На второй день с утра было ветрено, с вершин облетал снег и садился на все вокруг сверкающей сухой пылью. Разогрев двигатель, Александр попробовал трактор, переключил его на холостой ход; в тайге еще стоял сумрак, и от крепчавшего ветра был сдержанный глубокий шум, в который начинали постепенно вплетаться привычные рабочие звуки лесосеки. Неподалеку заработала передвижная электростанция, кто-то громко спорил с мастером; прислушавшись, Александр узнал голос Васильева. Спорили о направлении валки. Начинали обычный рабочий день, на делянах кое-где загорались костры. Заработала пила; распустив хвост снежной пыли, упала первая лиственница.

Несмотря на совершенно бессонную ночь, Александр не чувствовал усталости; он сотни раз и до этого видел лесосеку, но у него никогда не возникало сразу столько мыслей и не было такого скверного ощущения своей ненужности; он боялся встретиться с кем-нибудь глазами, почему-то казалось, что о нем все знают, и он без надобности то и дело прислушивался к работе двигателя и, не замечая, тер щеку, оставляя на лице пятна от грязных пальцев; он не понимал Галинки. «Врет, кого она может любить? — думал он, перебирая в уме всех знакомых, не находил и злился. — Вот тебе и любовь», — сказал он с неожиданной усмешкой, вспоминая прошедшую ночь, слова Галинки, свою растерянность.

Один за другим уходили тракторы на лесосеки, издалека похожие на черных гудящих жуков. С веселыми шутками проехала бригада конной трелевки; бригадир Гринцевич, поляк громадного роста, сидел на своем тяжеловозе боком и на ходу пил из фляжки, в субботу Гринцевич выдал замуж старшую дочь, и вид у него был тяжелый и недовольный, и конь, словно понимая скверное состояние хозяина, переступал косматыми ногами осторожно и мягко; конь этот по кличке Серый славился на весь леспромхоз, потому что был под стать хозяину, не только по силе, но был и необычайно привязан к своему хозяину и сметлив, и если бригада, находясь по какой-либо причине в простое, скидывалась по десятке, по две и праздновала вынужденное безделье (Головин пока тщетно боролся с этим давним обычаем) и Гринцевич, взобравшись с какого-нибудь пенька после двух-трех попыток на Серого, почти сразу же начинал дремать, иногда обхватив коня за шею, тот обязательно привозил его к дому и останавливался у калитки. Если Гринцевич не мог проснуться и Серому надоедало стоять и ждать, он каким-то неуловимым движением сбрасывал с себя разомлевшее тело хозяина и один шел на конюшню, и кореец Ким, конюх, видя его, сразу понимал, в чем дело, и, возмущенно прицокивая, стаскивал с Серого хомут, вел в стойло и наутро, коверкая русские слова, долго и неумело выговаривал Гринцевичу. Александр года два назад сам видел подобную картину и сейчас при виде Гринцевича подумал, что у него болит голова и, очевидно, трелевщики под вечер опять соберутся опохмеляться.

Пора было и самому выезжать, но прицепщик-чокеровщик по имени Афоня Холостяк запаздывал; Александр обошел вокруг трактора и увидел прицепщика перед собой; маленький, рыжий, губастый, он, отдуваясь и опережая Александра, издали поднял руку.

— Ладно, старшой, не ругайся, всего ведь десяток минут. Такое дело, понимаешь, еле сапог нашел. Маруська в райцентр с отчетом поехала, а он, проклятый, завалился за печь — и хоть ты ноги протяни! Битый час искал, поесть не успел.

На ходу проверяя исправность своего хозяйства, он обошел трактор, шлепнул рукавицей по плите и спросил, плутовато щуря небольшие глаза:

— Что смурый такой, не выспался? Хоть снегом вытрись, погляди, вымазался, как трубочист.

Александр не расслышал или не захотел отвечать, молча полез в кабину.

В обед подъехал Головин на своем вездеходе. Александр как раз грел на костре копченую колбасу и, увидев директора, стал тщательно подправлять костер; для него уже не было секретом, что Головин обхаживает мать, полмесяца назад он не придавал значения шуткам на этот счет, но теперь при виде Головина в нем всякий раз появлялась сдержанная неприязнь, и он старался как-нибудь отойти в сторону; да и сам Головин прекрасно чувствовал, что на пути к Архиповой стоит этот длинноногий, по-мальчишески нескладный парень со своими, порой наивными и неясными убеждениями о жизни; Головину раньше не раз приходилось сталкиваться с ним в разговорах, и он всегда испытывал некоторую растерянность или, точнее сказать, любопытство. Слишком угловато и резко для своих лет толковал Александр те или иные явления, слишком откровенно касался тех вопросов и сторон жизни, которые предпочитали замалчивать более опытные люди. В разговорах с Александром Головин нередко оказывался в роли обвиняемого, это несколько смешило его и заставляло присматриваться более внимательно и к собственной дочери. Он начинал корить себя за то, что уделяет ей слишком мало времени и почти ничего не знает, чем она живет и как.

Сегодня Головин был в отличном настроении; поздоровавшись с рабочими, он заговорил с Назаровым — мастером центрального участка. Александр не слышал, о чем они толковали, но понял, что речь идет о приехавшем, тот, в телогрейке и валенках, стоял рядом и, склонив голову, внимательно, с легкой улыбкой слушал; поглядывая на него со стороны, Александр хмуро жевал горячую колбасу с хлебом; сидящий рядом Афоня Холостяк пошевелил костер и отодвинулся, защищая лицо от полетевших искр.

— Вишь, хлыщ, личико что у барышни, — сказал Афоня недовольно. — Тоже мне, жизнь изучать, будто она без того неизвестна.

— Красивый парнишка, завидуешь, Афоня, — возразила рослая широколицая девушка-бракер и, постукивая затвердевшей мазутной рукавицей по бревну, добавила: — Такого бы приголубить… Москва… Ессентуки… Разлюли-малина.

Шевельнув рыжими бровями, Афоня поглядел на нее значительно и ласково.

— Эх, Маруська, Маруська, — сказал он с легким вздохом. — Погубишь ты свою молодую жизнь. Ты лучше меня полюби, не гляди, что я ростом не взял: мал золотник, да дорог. А я таких уважаю, господи боже, казенник-то… хоть сваи заколачивай, двуспальный. Дух захватывает! Слышь, Марусь…