Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Сидя у костра и щурясь от огня, Почкин шевелил полуобгоревшей палкой раскаленные угли; трактористы больше не услышали от него ни одного замечания, он не поинтересовался новым чокеровщиком, и только Анищенко почувствовал смутное беспокойство: главный инженер рассматривал его так пристально, словно впервые видел.

«Уставился, дьявол, — подумал Анищенко со злом. — Сказал бы прямо, если заметил что…»

Когда трактористы расходились к машинам, Почкин окликнул Афоню:

— Холостяк! Сходи, пожалуйста, найди Назарова. У тебя, я вижу, воз готов, к следующей ходке поспеешь. Я подожду здесь, у костра.

— Сию минуту, Вениамин Петрович.

Прежде чем взревел первый мотор, Анищенко еще раз услышал голос главного инженера.

Поправляя на своем Монголе седло, Почкин негромко запел:

Анищенко представил главного инженера в хоре поселковой самодеятельности, улыбнулся и включил пускач; сильный внезапный стрекот заставил Монгола вскинуть голову, затанцевать на месте.

— Но, но, Монгол! Успокойся! — сказал Почкин, похлопывая коня по шее, и тот скосил на хозяина злой, настороженный глаз.

В конторе Головина встретил чем-то рассерженный парторг, остановил его в коридоре и, здороваясь, сказал:

— Мы тебя с утра разыскиваем, все участки обзвонили.

— Не нашли? А я по лесосекам проехался, знаешь, все-таки нечисто у нас работают, по весне придется зачищать основательно.

Они прошли в кабинет. Головин снял пальто, оборвалась вешалка, и он зацепил его на крючок воротником. Глушко, опершись на спинку кресла, молча ждал. Приглаживая волосы, Головин прошел к столу, был он в потертой теплой безрукавке на собачьем меху — часто ныло простреленное плечо. Глушко подумал, что эта безрукавка и низко опущенные, вислые, как у грузчика, чуть косоватые плечи знакомы ему уже лет десять; сейчас он прежде всего подойдет к столу, подумал Глушко, поправит телефон и начнет перебирать почту, и, когда Головин сделал все точно так, Глушко засмеялся.

— Выкладывай, Данилыч, — сказал Головин, одновременно просматривая бумаги, и, не дождавшись ответа, поднял голову, встретил взгляд Глушко.

— Кузнецов приехал.

— Из Совнархоза?

— Откуда же еще его принести может, орла.

— Ну и чего ты веселишься? — недовольно спросил Головин.

— С ним ревизор-бухгалтер, понимаешь…

На лице Головина мелькнуло удивление.

— Прекрасно, не первый раз, а за нами вроде бы никаких грехов по-прежнему, пусть покопаются. Надо же и им место под солнышком.

— Я тоже так думал, но ревизор, оказывается, явился по докладной Почкина, не выдержал, собачий сын, настрочил.

— А он не скрывал, — с досадой сказал Головин. — Здесь противник принципиальный, сам знаешь, второй год на ножах.

— Ерунда, Трофим, все ты благородную базу подводишь. Гнать таких в шею, вот что надо, я тебе об этом сколько раз говорил.

— Почкин — толковый инженер, этого у него не отнимешь.

Глушко раздраженно двинул кресло, сел.

— Хватит толстовщины, Трофим, давай лучше подумаем, что делать.

— У нас есть основания, нам-то с тобой о чем говорить?

— Ты имеешь в виду решения съезда?

— Да ты чего ко мне, Данилыч, прицепился-то?

— Средств на это дело пока никто нам не отпускал.

А Почкин действует хитро, он обвиняет тебя в растрате четверти миллиона не по назначению…

— Ты же знаешь, Данилыч, глупости. Тысяч пятьдесят наберется, все остальное из экономии.

— Я-то знаю, а тебе опять морока, будешь доказывать да объяснять.

— Что мне доказывать, на это документы есть. Работы проводились экспериментально, в рабочее время, инициативной группой молодежи и, заметь, совершенно добровольно. Расходы идут только по бензину и амортизации техники, вот и все разъяснения.

Глушко неловко задвигался в кресле.

— Это и есть главный козырь Почкина.

Он хотел что-то добавить, но вошла секретарь, высокая, стройная девушка со строгим выражением лица, в котором особенно привлекал нежный пухлый подбородок, отчего все лицо казалось породистым и умным и, скользнув по Глушко безразличным взглядом, сказала:

— К вам, Трофим Иванович, товарищ Кузнецов.

Светоглазый, подвижный, с небольшим брюшком, Кузнецов вошел с некоторой стремительностью, цепко и весело оглядел холодно посторонившуюся девушку-секретаря и, дождавшись, когда за ней закроется дверь, полувосхищенно, полуиронически развел руками, обращаясь к Головину:

— Ну и секретарша у вас — королева. В приемной она встретила меня как своего личного врага.

Он засмеялся, но заметив выжидающее молчание хозяина кабинета, быстро прошелся взад-вперед перед столом, что-то обдумывая; у него были неровные губы, один уголок рта выше, и он казался добродушным, совершенно безобидным; приступая к делу, доверительно улыбаясь, он быстро и точно ознакомил Головина с целью своего приезда, и из его слов внимательно слушавший Глушко окончательно уяснил суть дела: Головин ни мало ни много обвиняется в незаконных действиях, в бесцельном растранжиривании государственных средств; говоря, Кузнецов слегка наклонял голову вправо, как бы к чему прислушивался, и Головин, молча вертевший в руках карандаш, под конец не выдержал.

— Простите, Николай Николаевич, — остановил он Кузнецова. — В чем же конкретно ваши обвинения? Ей-богу… не знаю, как наш парторг, а я пока ничего не понимаю.

— Ну что вы, Трофим Иванович, — сказал Кузнецов, делая почти неуловимое движение руками. — Я и не думаю никого обвинять. Но, сами понимаете, разобраться надо, проверить, уточнить, раз есть сигнал, необходимо его проверить.

Кузнецов взглянул на часы, когда стрелки показывали ровно два, и подумал, что хорошо было бы выкурить очередную папироску, достал портсигар, закурил, с наслаждением затянулся и, взглянув на Головина, подчеркивая неприятность своего положения, с полушутливой улыбкой сказал:

— Хочешь не хочешь, но… Так уж устроено в жизни, здесь нам не дано что-либо изменить.

Находясь в стороне, Глушко, решив до поры не вмешиваться, мог беспрепятственно наблюдать и за хозяином кабинета и за его гостем; он давно знал Кузнецова и не любил его как раз за то, что привлекало к нему других, именно за ту симпатичную безобидность и обтекаемость, когда человек ничего не скажет напрямик, а всегда как-то в обход, не совсем ясно, не вполне твердо.

Глушко вступил в разговор неожиданно.

— Да подождите, Николай Николаевич, что же вы в роли прокурора-то? — сказал он. — Давайте спокойнее, по-хорошему разбираться, Головин не себе в карман деньги сунул. Для народа они не потеряны, пошли в нужное дело.

Он встал, почти вполовину выше Кузнецова, и просторный кабинет сразу уменьшился; слушая, Кузнецов страдальчески морщился. Его явно не понимали; этот громадный мужик в свое время, очевидно, окончил четыре начальных класса и по своему рабоче-крестьянскому происхождению пошел потом вверх, и теперь думает, что он действительно пуп земли и имеет право вмешиваться и решать любые вопросы. Глупо вести себя так, будто он, Кузнецов, лично против мероприятий по лесовосстановлению. Но закон есть закон, деньги по этой статье не отпускались, деньги израсходованы, пусть из каких-то там сэкономленных средств… что еще, впрочем, нужно проверить. И все равно анархию поощрять нельзя, так по копеечке и все государство можно растащить, здесь дело не в личных обидах.