Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Та-та-та… Та-та-та…

И вдруг все услышали тяжелое, хриплое:

— Ах ты… с-сука!

В следующий момент Ирина едва не вскрикнула, Галинка почти незаметно взмахнула рукой, и голова Александра неловко откинулась, потом все увидели, что у него из рассеченной губы ползет темная струйка крови.

— Сопляк! Пить не умеешь — не берись!

Баян пустил петуха и смолк, кто-то среди полнейшей тишины одобрительно вздохнул:

— Как она его… а?

На глаза Ирины мучительно наворачивались слезы; скрывая их, она повернулась к рассерженно шумевшему у двери Афоне Холостяку и увидела, как Александр, пошатываясь, бросился к выходу, перед ним поспешно, со смехом расступились, и Галинка, бледная и решительная, повернулась к баянисту:

— Что замолчал, Васенька? Сыграй повеселей какую, где наша не пропадала!

И Александр, с порога услышав ее голос, оглянулся, ему хотелось сказать что-нибудь обидное и злое, ему было стыдно, и лица людей плыли, мешались; он выскочил за дверь, ненавидя себя, Афоню и особенно ее, он даже по имени сейчас не мог ее назвать, выбирая для нее самые последние ругательства, которые приходили в голову; он шел, спотыкаясь, и, когда огни поселка кончились, ему стало легче, его уже не преследовала мысль, что на него смотрят изо всех окон, а потом настроение у него совсем переменилось; попадая в сугроб, он начинал озадаченно ощупывать его руками и все смеялся над собой за неловкость. Нет, теперь я буду идти только прямо, говорил он себе, и не мог, опять куда-нибудь попадал, и опять смеялся, все вокруг казалось непривычным, и он поневоле таращил глаза. Все было голубое: и мерцание снега, и ледяное, в крупных звездах небо, и вдруг ставшая ровной на диво и податливой дорога. Что за дьявол?

Теперь он брел наугад, лицо горело, без шапки и рукавиц было жарко, в голове бродил хмель — пожалуй, он впервые был так пьян. Чертов Афоня уговорил отметить получку, нужно было сразу домой идти.

Поселок давно остался позади, по сторонам тайга, кажется, елки, наверное, это центральная дорога, а там кто знает, куда он забрел, ноги-то совсем не туда норовят, даже не остановишься. Вот чудеса-то! Хочешь сюда, а они тебя обратно тянут, надо как-то сладить с ними. А Галинка, сука, за что обидела? Теперь по поселку не пройдешь, каждый будет пальцем показывать.

Покачнувшись, он мягко опустился на дорогу, прижался к накатанной тверди щекой и засмеялся. Ну вот тебе и мороз, подумал он успокоенно, тут мороз, а там что-то есть, слышно, подает голос, наверное, разные червячки, букашки. Сквозь белое, сонное оцепенение донесся и человеческий голос, и Александр попытался приподнять голову.

— Вставай же, вставай, — опять услышал он. — Замерзнешь… Вставай, Сашка!

Кажется, это был голос Афони.

— Ты чего притопал? А, испугался. Не бойся, деньги целы, сам ведь отдал для сохранности, — отмахнулся Александр, силясь похлопать по карману, ему показалось, что он сказал это громко и внятно, но он лишь подумал об этом, и ему опять стало мерещиться нечто несуразное, все сразу: и сопка в цветущем багульнике, словно в тумане, и стадо оленей, и корячка с ребенком, и какая-то речка, и лицо матери, странное, слепое, с закрытыми глазами. Он подумал, что она сама еще не проснулась, а уже пришла будить на работу.

— Сашка… Сашка!!

Нет, это не мать, опять подумал он, не в силах проснуться и улыбаясь от приятного чувства успокоения и легкости в теле.

— Са-а-ашка!

Он с усилием открыл глаза, его трясла за плечи Ирина, старалась поднять, не могла и тихонько просила:

— Сашка! Вставай же, ну что за морока с тобой? Чем же ты лучше Павлыча, набрался, сапожник.

Ему удалось, наконец, справиться с непривычно тяжелой головой, он приподнялся на руках и, озираясь, никак не мог понять, где находится и что случилось; Ирина стояла рядом с ним на коленях и варежкой терла ему лицо.

Он оттолкнул ее руки, сел.

— Замерз бы, — сказала она с испугом, — хорошо, что я за тобой пошла.

— Ну и что? Подумаешь…

— Дурак, а о матери ты подумал?

— Ладно, я тебя не просил, нашлась сестра милосердия.

— Хватит, Саш, как тебе не стыдно! Вставай, пойдем домой, там тебя мать по морозу ищет. Со мной ты потом доругаешься, — она поднесла озябшие руки ко рту, подула в них. — Надо же, такой морозище. Ну вставай, вставай, еще тебя уговаривать, ребеночек.

— Иди, я за тобой.

— Ничего, и рядом можно, разрешаю, — сказала она, жалея его извечной и прощающей жалостью женщины.

Было тяжелое, пасмурное утро, на полу у приоткрытой двери мягко и бесшумно перемещались, трепетали блики от огня; это топилась плита. Он встал, умылся, болела голова, и не хотелось ни о чем думать.

— Уеду я, мать, — сказал он озабоченно, стараясь не глядеть на нее, и Нина Федоровна, ставя на стол картошку и кетовую икру, спросила:

— Может, опохмелишься, сынок?

Стыдясь поднять голову, он упрямо повторил:

— Уеду… Стыдно… Люблю я ее.

Вздохнув, Нина Федоровна опустила руку на его стриженый затылок. Александр почувствовал, как слегка вздрагивали ее пальцы, и не выдержал: поймал руку матери, прижался к ней щекой, рука была знакомая и теплая.

— Дурачок, скажи спасибо Ирине. Замерз бы, сорок с лишним на улице. Можно ли так? Свет клином на ней не сошелся, на этой Гальке, с кем этого не бывает.

— Не знаю… Не могу без нее… Уедем отсюда, мам?

— Зачем? Горе ты мое… Подумай, Сашка, ну что ты говоришь? Куда нам ехать-то с тобой?

— А вот куда-нибудь, разве мало места. Я слышал, на охотском побережье люди всегда нужны.

Не шевелясь, он молча смотрел на светлевшее окно, и Нина Федоровна ничего больше не стала говорить и лишь старалась как-нибудь нечаянным словом или улыбкой не обидеть его.

Головин не отпускал, на заявлении о расчете наложил размашистую резолюцию — отказать. Александр, дождавшись очереди, вошел к нему в кабинет и, положив заявление на стол, спросил:

— На каком основании, Трофим Иванович?

— Садись, Архипов. Доброе утро.

— Здравствуйте. О чем здесь разговаривать, это мое дело — увольняться или нет. Закон есть.

— А ты не злись, раздражение — плохой советчик. — Головин кивнул на стул, помедлил и повторил: — Не злись, не надо, ты на моих глазах вырос, я тебе не враг, Саша. Садись, давай поговорим серьезно. Что за спешка? Просто не узнаю тебя.

Александр сел и подумал, что вот так наедине они никогда раньше не виделись, хотя последнее время Головин явно искал сближения. И оттого, что накопившаяся между ними неприязнь давала себя знать, Александр не мог и не хотел быть с ним откровенным. И все доводы молча отметал и был от этого похож на ощетинившегося волчонка, и Головин про себя обрадовался телефонному звонку; он взял трубку и, ни на минуту не забывая об Александре, намеренно затягивая, долго говорил с диспетчером о лесовозах и о том, как лучше, на его взгляд, организовать смены шоферов.