Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

По расчетам нужно было давно подъехать к Жохману, но они по-прежнему петляли по тайге; наконец, когда Александр потерял терпение и хотел остановиться, чтобы дождаться второго трактора, луч фары уперся в отвесную скалу.

«Ага, Жохман», — с облегчением вздохнул он, расправляя затекшие плечи, и, осторожно направляя трактор, обогнул скалу и остановился, переключив двигатель на малые обороты, и от этого Косачев сразу проснулся.

— Приехали? — спросил он, широко зевая и заслоняя рот грязной ладонью.

— Вылезай, — сказал Александр. — Пойдем избушку отыскивать.

— Это где Сердечный ключ?

— Другого жилья здесь и нет. Да ты, может, влюблен, полечим тебя маленько, — засмеялся Александр, вспоминая Галинку и защищаясь от крутившего за скалой ветра; Косачев, слегка пришедший в себя после неспокойного, дурманящего сна, прокричал, что с больной головы всегда валят на здоровую; заглушая вой метели, подошел и второй трактор, и Анищенко, чертыхаясь, вывалился из кабины и, приблизив лицо к Александру, клацнул зубами.

— Ты с ума спятил, Сашка. Почему на обед не остановился? Кишки смерзлись и срослись.

— Ладно, прикрой сопло. Ты же знаешь, в леспромхозе ни капли бензина не осталось, тебя бы заставить вручную пилить.

— Заливай. Кто в такую погоду работать будет? Скажи уж лучше, бури испугался.

Разминаясь, они увесисто потолкали друг друга в бока, проверили, опорожнились ли радиаторы, и всей гурьбой отправились отыскивать жилье; от ветра их защищала теперь темная высокая, массивная скала, но снегу в затишь навалило чуть ли не в два метра, и пока добирались до избушки, Косачев несколько раз проваливался с головой, и его со смехом вытаскивали из рыхлых наносов. Освободив общими усилиями дверь избушки от высоченного сугроба, ввалились внутрь; в лицо сразу ударил теплый серный запах, словно в избушке долго жгли спички, но это ощущение вскоре притупилось, а затем и совсем прошло.

Александр поднял над головой фонарь, осмотрелся; все в избушке было как неделю тому назад, во время их первой ночевки по пути на базу, те же общие нары из жердей, прокопченный дымом бревенчатый потолок. У печурки были сложены дрова, на столе стояла старая консервная банка, за перегородкой слышался источник; несмотря на шум ветра, журчание воды доносилось совершенно отчетливо, и после метели, холодного, сухого ветра, рева моторов, еще гудевшего в ушах, шум теплой воды казался ненастоящим, и трактористы долго прислушивались, сдерживая дыхание.

Косачев думал о Москве, о друзьях, многие из которых считали его талантливым человеком, только никто из них не мог точно сказать, в чем именно заключался его талант; прерывая его мысли, Александр с грохотом бросил мерзлую сумку с продуктами на сбитый из досок стол.

— Ладно, ребята, давай устраиваться, сейчас выкупаемся, поедим и спать. Еще сто километров осталось — изрядный кусочек. Не стесняйся, Мишка, зарази нас комсомольским примером, давай разводи огонь.

— Нашел чучело, — проворчал Анищенко, стаскивая шапку и с нескрываемым наслаждением расчесывая свалявшиеся волосы. — Сейчас мы огонек, конечно, наладим, посушимся. Сашка, давай спички, какое чудо, можно разжечь огонь! Не мешайте мне, я сам совершу это таинство, сегодня я дежурный жрец.

Встав на колени перед печуркой, он быстро и ловко наладил огонек, дождался, пока он разгорится, затем поставил кипятить чайник. Избушка медленно нагревалась, и все трое, поеживаясь, разделись догола и, прихватив фонарь, ушли за перегородку, где из-под большого камня, булькая и пузырясь, выбивалась горячая вода и, сливаясь в естественное углубление в почве, вымощенное камнем, образовывала небольшое, дымящееся паром озерко, ее излишек уходил в каменистую щель под стеной избушки.

Осторожно попробовав воду ногой, Александр ахнул с наслаждением, попятился назад.

— Горяча… Смотри, Мишка, сваришься.

Тот с интересом, оценивающе оглядел Александра.

— Ерунда. У тебя и вариться нечему: кожа да кости, на голодном пайке ты сидишь, что ли?

Высоко поднимая ноги, он шагнул в воду, присел и, тотчас подскочив, плеснул на Александра, тот испуганно охнул, и вскоре они лежали в воде все трое, пыхтя, терли друг другу спины, чувствуя, как уходит усталость, и только Косачева слегка замутило под конец.

Ужинали оживленные, посвежевшие, ели много, и Александр стал с опаской посматривать на мешок с продуктами; вместе с усталостью прошел и сон. Александр беспокоился, чтобы в остальную часть пути не случилось бы какой-нибудь поломки, ведь помощи в таком случае ждать не приходилось, и мать осталась совершенно одна, и хотя перед отъездом она, конечно, уверяла, что все обойдется, но сейчас, неизвестно почему, он думал о ней все с большей тревогой, ясно представлял себе ее лицо с запавшими глазами, с нездоровым румянцем и думал, что нужно было отказаться и не ехать.

Рядом на нарах беспокойно устраивался на ночь Анищенко, и Александр, ничего не говоря, слегка отодвинулся; вой ветра над избушкой стал громче; теперь, когда слышался лишь плеск воды за перегородкой, особенно ощущалась сила разыгравшейся метели. Постепенно начинало казаться, что на свете нет больше ничего, кроме беспрерывно бушующего снежного океана, снега, ветра, тьмы, и больше ничего — ни земли, ни людей, только снег и ветер.

Анищенко встал покурить, сел к столу, с удовольствием выпустил густую струю дыма и, неловко почесывая зудевшее от серной воды тело, сказал:

— Знаете, ребята, почему ключ называется Сердечным?

— Чего тут знать, — отозвался Александр, — целительная вода для сердечников. Кажется, в «Северогорской правде» писали, что источник не совсем исследован пока.

— Ха! У тебя ни капли фантазии. Не обследован? — Анищенко говорил с превосходством взрослого человека. — Ничего вы, ребята, не знаете. Если хотите, расскажу, история что надо, такую не сразу выдумаешь.

Не дожидаясь согласия, он притушил папиросу, откинулся на спину и, глядя в потолок, сказал:

— В прошлом году встретился я с одним человеком, с охотником местным с Верховьев…

Не слушая, Александр думал о своем, о разговоре с Головиным, о Галинке; уехала, даже не попрощалась, говорят, с дороги прислала письмо матери. Сложная все-таки штука — жизнь, хочешь сделать что-нибудь — тысячи «нельзя»; может быть, в самом деле подготовиться и попытаться пробиться в институт? И Васильев то же говорит; вон ведь и помощь предлагал старик, если аккуратно вести, за глаза хватит, да еще если со стипендией… Обидел ведь его тогда, пусть он виду не подал, а все равно обиделся. Галинка уехала, и пусто, так пусто… Васильев, может, и прав по-своему, но ведь не каждый после десятилетки попадает в институт, многие остаются рабочими.