Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Случилось какое-то особое настроение, потому что он всю ночь не спал и думал, что он совершенная бездарь, и никогда ничего ему не добиться, и взять к себе женщину он не может потому, что эгоист и, кроме себя, ничего не видит, а взять жену — значит поступиться чем-то, и он на это не способен.

«Я ведь исключительный, — издевался он над самим собою, — ведь я самое главное в мире, этакий новейший супермен духа, а в рестораны ходить люблю и к тем же женщинам чуть ли не каждый день таскаюсь, и вокруг все меньше людей», — говорил он себе, вдыхая густой, спертый воздух, и вокруг был гул голосов, плакали дети, морщинистый одноглазый старик с темным пятном кожаной повязки на лице разрывал темными и сильными руками сухую селедку, и единственный его глаз смотрел вокруг весело, с добрецой. Мужчина лет сорока с растрепанной русой головой спал, склонившись на потрепанный чемодан, чуть в стороне от него молоденькая лоточница заворачивала горячие пирожки в промасленную бумагу высокому, не отрывавшему от нее глаз и плутовато щурившемуся матросу. Но большинство спало, ноги, руки, лица, полуоткрытые рты, где-то в далеком углу назойливо и монотонно пиликала гармоника.

Косачев медленно шел по узкому проходу, и никто из многих сотен людей не обращал на него внимания. Здоровая баба с огромным чайником кипятка, сильно толкнув его локтем в бок, недовольно и подробно осмотрела, как нечто ненужное, и обозвала растяпой. И Косачев растерянно рассмеялся, этой жизни он не знал, здесь были свои неотложные заботы, и никому не было никакого дела до его метаний и поисков, до его утонченной души. В первый раз в жизни он смотрел на людей растерянно, и в голове назойливо вертелась мысль о какой-то иной жизни — многоголосой, большеглазой и незнакомой… Что он знает о ней, даже о такой, частицу которой увидел сейчас? Она и без него была и останется…

Вспоминая, Косачев лежал и слушал, как шумит тайга; его разморило, после холода было непривычно тепло, и глаза слипались. Пожалуй, впервые ему было хорошо и просто, и он, засыпая, повернулся к стене и задел коленом Александра, который тотчас слегка отодвинулся, приподнял голову и что-то спросил, но Косачев уже не слышал.

Александр поправил свернутую телогрейку под головой и закрыл слипавшиеся глаза, чувствуя себя безопасно и покойно оттого, что над головой была надежная крыша и рядом спали другие. Анищенко вон рассопелся, прямо как самовар, а в углу обросшая копотью борода из мха; он заметил ее уже в полусне, подумал, что она совсем настоящая, и тут же огарок свечи, маленький, дымный огонь, догорел, зашипел и погас. Александр еще успел подумать о тракторах, завтра придется их откапывать, и заснул, легко и ровно дыша.

Метель захватила и Игреньск: в двух шагах ничего нельзя было увидеть, все было одинаково — и тайга, и поселок, и люди, все бело металось, и все знали, что это теперь надолго, дня на три, а то и больше, и занимались каким-нибудь домашним делом.

Как только Головин вышел, Нина Федоровна выключила свет, прислушалась; она растерялась, разговор смутил ее. В доме выстывало, она включила свет, нужно было запастись дровами, иначе до утра не выдержишь. Забравшись в полушубок, она обвязалась толстым платком; дрова были сложены недалеко, в пяти шагах, но, едва она приоткрыла дверь, ей в лицо ударило колючим снегом, и она, захлопнув дверь и прижав ее спиною, долго кашляла, и ей от этого стало жарко, и, только отдышавшись и отдохнув, она, закрывая лицо от ветра и снега, ощупью, наугад пробралась к дровам. Сухие, заготовленные с лета поленья (она их тоже брала ощупью) рассыпались в руках, но она, отдыхая, наносила их в кухню, чтобы хватило на несколько раз. За это время в коридор успело намести много снегу, она не стала его убирать и лишь отгребла ногой у самого порога, чтобы можно было закрыть дверь. Она сильно устала, сидя на стуле, расстегнула полушубок, развязала и откинула назад на плечи платок; сегодня от погоды, видать, нет-нет да и начинала беспокоиться.

Освободившись от одежды, она тихонько походила по комнате, потирая руки и стараясь успокоиться, какая-то невольная боязнь все время держала ее и не отпускала; опять, наверное, свалит ее, и придется лежать, и буря теперь надолго, вон какая сила, стены трясет, что делается, что делается, думала она. И голова не проходит, и ноги ломит, сказывается нажитый в годы войны ревматизм, и вторую неделю Сашки нет, какая тоскливая пустота в квартире без него. На Севере можно ожидать чего угодно, правда, за горючим ушли два трактора, но кто знает…

Присев у окна и раздумывая над словами Головина, Нина Федоровна тихо улыбнулась. Чудак… Можно ли в тридцать семь лет начинать все сызнова? Большой, добрый чудак… Куда уж идти за него замуж, а Сашка что скажет? Кому больная баба нужна, это же ему сейчас все просто, а потом что он с ней делать будет? Потом он мучиться будет, и все смеяться начнут, по поселку спокойно не пройдешь. Какие уж там курорты, ей теперь ничего не поможет. Ну люди ездят, веселятся, так это ведь другая жизнь, не по ней. Ну что она видела? Работала, пока могла, вот Сашка вырос, теперь на своих ногах, он теперь и с женщинами бывает, только бы с пути не сбился.

Нина Федоровна сама не заметила, когда стала думать о себе и жалеть себя, но уже не могла остановиться и все удивлялась, что хорошего нашел в ней такой человек, как Головин, и, очевидно, поэтому все думала о себе и о своей жизни, и вся жизнь представлялась ей сплошной работой, и она ничего, кроме работы, не могла больше вспомнить; вот все работала и работала, говорила она себе, все не хватало, сколько одному Сашке нужно было, три рубля на кино себе истратить жалела, а теперь она никому не нужна, и сыну с ней тяжело, теперь за него бабы цепляются, вырос. Она ведь и сама ему говорила, чтобы женился, если хочет. Пришло время, ничего не поделаешь — сам теперь зарабатывает. Раз не может без этого, пусть женится, хотя было бы лучше еще поучиться, да ведь и он прав, куда там в институт, а с ней что делать? Пенсию, конечно, ей дадут, если что, а как же она одна может быть? Ни воды принести, ни дров, а в институт надо в город ехать.

Нина Федоровна была измучена бессонницей, недомоганием, все чаще накатывал кашель, она подносила ко рту платок и долго рассматривала на нем густые пятна. Об этом тоже никто не знал, и сын не знал, дети редко бывают внимательны к матерям. Теперь она уже не боялась этого, вот полгода назад, когда в первый раз случилось, страшно стало, и она, долго скрываясь от сына, плакала. Тогда она еще могла работать и все думала, что это пройдет, и лишь когда совсем стало плохо, пришлось бросить работу; она уставала, едва-едва выбравшись из постели. И сегодня, открыв глаза, она первым делом подумала, стоит ли вставать: и в плечах ломило, и сына не было, на работу не идти, в постели тепло и покойно, не так страшно слушать, как бьется в окна ветер. И утро слепое, и жизнь мутная, слепая, господи, как все быстро прошло, как нелепо все, непохоже на других!