Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Он поймал себя на мысли, что никогда об этом не задумывался серьезно; опять же если поступить по совету Васильева, то как же быть с матерью, кому она нужна, кроме него, сына? Он поглядел на Косачева, заинтересованно слушавшего Анищенко. Тоже вот человек, подумал он, институт у него за плечами и Москва, а зачем-то его занесло сюда, слушает Мишку, о чем Мишка рассказать может? Какая-то любовь, зима, и январь с метелями, да нет, вроде бы ничего Мишка треплется, так бывает, наверное, что со звоном лопается от мороза лед на Игрень-реке, а сонные медведи сердито поворачиваются с боку на бок в своих берлогах, видят голодные сны и тихонько повизгивают. Пятьсот верст шел влюбленный парень по тайге в метель совсем один, а только напрасно сбивал он в кровь ноги и голодал, и так тоже бывает. А может, она испугалась его, он ведь любил ее по-настоящему, а у нее оказалось бедное сердце. Возможно, и это. Она сказала ему, что напрасно он пришел… Все возможно, только потом была минута тишины. Парень повернулся и вышел, и она выбежала вслед за ним.

«Погоди! Куда ты в ночь? Не хочешь переночевать — возьми что-нибудь в дорогу. Погоди, я вынесу тебе хлеба!»

Он не оглянулся, ему было нужно или все, или ничего, он не хотел подачек, и когда в предвечерней мгле исчезла его фигура, девушка почувствовала, как заныло ее сердце от тяжкого предчувствия, и стало ей одиноко и нехорошо, и она заметалась и стала звать его, но было поздно, он уже скрылся в метели, и были кругом один снег и мгла.

Анищенко рассказывал неторопливо, как-то неловко сгорбившись. Александр не узнавал всегда тихого, часто насмешливого товарища; как-то Мишка хотел поговорить с ним о Галинке, но с первых же слов Александра сбился со строгого тона, с любопытством школьника спросил: «Значит, у вас все по-настоящему?» Он напоминал выросшего не по годам ребенка, и Александр не мог удержаться и не прихвастнуть. Сейчас Анищенко рассказывал какую-то местную легенду, но трудные сутки в метели, черные стены избушки придавали ей достоверность, и даже Косачев, заслушавшись, забыл о папиросе.

— Если раньше вела парня любовь, то теперь он не знал, куда идти и зачем, и брел, изнемогая, по тайге час за часом, и не мог остановиться; он чувствовал, что любит ее еще сильнее. Ему казалось теперь, что не сердце в груди, а одна боль. Он глотал пригоршнями холодный хрустящий снег, и все равно его томил жар; он подставлял грудь ветру — только напрасно. Три дня была над землей метель, и он уже не знал: то ли явь это, то ли бред, шел и шел, и ему казалось, что его опутывают холодные сети, и он рвал их и шел дальше, и только на четвертые сутки остановился он у большой черной скалы. В лохмотья превратились его торбаса[Торбаса — меховые сапоги.], он уже не чувствовал собственного тела и, когда перед ним выросла отвесная скала, даже не подумал достать кукуль[Кукуль — спальный мешок.]. Сел он с наветренной стороны, тесно прижался к настывшему камню, и на него сразу надвинулись снежные вихри, задрожала скала под ударами ветра, начал расти сугроб. Стихли визг и грохот, показалось ему, что где-то далеко зазвучала песня, и были ее слова нежны и непонятны. Зажал парень уши, знал, что нельзя слушать этот дурманящий звук, нужно встать, стряхнуть с себя оцепенение, закричать. Не смог он этого сделать, не подчинялось измученное тело, и ослаб разум, убаюканный песней. Увидел он, что стоит перед ним длинноволосая девушка, тянется к нему руками, но холодны ее поцелуи и цепки объятия. «Ты мой, — уговаривает далекий и ясный голос. — От моей любви не уйдешь, унесу тебя в свою землю, где нет людей, нет и страданий. Мой! Мой!»

Снова попытался он встать, возмутилось в нем уснувшее мужество, в последний раз прилила к сердцу сила.

«Нет, — сказал он, и скала отозвалась из глубины тихим эхом. — Нет, ты всего лишь белый обман. Не хочу тебя, отстань, уйди».

Но холодные руки сжимались, не отпуская его, и он, чувствуя смерть, тоскливо и страшно закричал, и пошатнулась от его крика скала, и на какое-то мгновение улеглась вьюга, и долго звенела над тайгой тишина. А когда вновь скрыла скалу метель, человек исчез. На том месте, где он сидел, бил из скалы горячий ключ, и медленно разливалось прозрачное озеро. Падая в воду, каждая снежинка превращалась в крохотный багряный цветок, и там, где таял снег, начинала зеленеть трава. А потом прошло несколько месяцев, и молва о горячем ключе у Медведь-скалы разнеслась далеко вокруг по стойбищам и поселкам, люди говорили, что вода у скалы исцеляет неизлечимое: отвергнутую любовь. Достаточно один раз искупаться в источнике, и обновлялась душа у человека; и забывал он прошлое, и раскрывалось его сердце навстречу новому. Говорили еще о приходившей к Медведь-скале чернобровой девушке из Унгура. Два года она кого-то разыскивала и нигде не могла найти, а когда подошла к Медведь-скале и разделась, вода неожиданно забурлила, взметнулась метра на два, и девушка в страхе вскрикнула. Говорили, что увидела она того, кого искала, и в следующее мгновение окатило ее с головы до ног, и опять спокойно заструился ключ, лишь цветы на дне его почернели и начали исчезать. Девушка ушла успокоенная, но с тех пор ничего не растет у Медведь-скалы, и земля голая и тяжелая, а каждый месяц, в тот самый день, когда у скалы появилась девушка из Унгура, ключ начинает бурлить, вода взлетает выше человеческого роста, и в белых струях четко вырисовывается мужская фигура, вот потому люди и прозвали ключ у Медведь-скалы Сердечным ключом, стали сюда приходить и приезжать, купаются, пьют эту воду.

В избушке была тишина, и только слышался плеск подземного ключа. Прислушиваясь к нему, Александр вздохнул.

— Ты, Мишка, наговоришь, хорошо бы на самом деле: искупаться — и здоров. Очень красивая сказка, вот в жизни бы так.

— Что ты понимаешь в жизни?

— Ничего, Мишка, ни больше тебя, ни меньше. Признайся, о ком-нибудь думал, когда рассказывал?

— Я вижу в женщине не физику, а такую, знаете, эстетику, — решительно сказал Анищенко, лениво рисуя руками в воздухе нечто волнообразное, и сам засмеялся; Косачев, неловко затянувшись, закашлялся.

— Хватит тебе накручивать, — оборвал Александр, зевая. — Спать пора. Подумаешь, эстетика. А детей кто рожать будет?

— Ну, Галина Стрепетова не родит, сколько ты ни потей, — рассмеялся Анищенко, и Косачев, слушавший до сих пор с интересом все, о чем говорилось, чувствуя в теле теплую усталость от дороги, закрыл глаза, лениво думая, что любовь всегда была предметом искусства, и очень по-разному каждый из великих воплощал в теме любви свою боль и скорбь, и получались шедевры. Вспомнилась «Вирсавия» Рубенса, «Влюбленные» Пикассо. Еще мальчишкой Пикассо потряс его беспощадным реализмом чувства и условностью формы. Собственно, с той поры много улетело, и сейчас бы он не стал так по-детски восхищаться, сейчас он все больше начинал ценить материальность и простоту — уже подошвы очередного поколения оставляли от всяческих изысков лишь никому не нужную пыль; у всякого поколения, думал он, свои изыски и изломы, а истинное и вечное одно на всю историю человеческую с ее определенными и непреходящими ценностями красоты, совести и добра, и только тот, кто проникнет силой мысли в это нетленное святилище, оставляет неподвластные времени следы. Впрочем, какое отношение имеет к этому какая-то дикая, только что услышанная легенда? Совершенно никакого отношения, хотя повод для всего в жизни можно найти; сколько раз и раньше, словно бы ни с того ни с сего он, взвинченный, выходил на улицу, часто далеко за полночь, бродил по пустынным гулким набережным Москвы-реки; на рассветах первые лучи солнца золотили купола и бойницы Кремля, и оживали громады мостов, просторы улиц и площадей, он любил не похожие ни на что другое зори Москвы и однажды в такую пору забрел на Казанский вокзал.