Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Вчера вот Галине Стрепетовой расчет подписал, — сказал он после небольшой паузы, — нельзя же всех распустить. Какой из меня тогда директор будет?

Сразу поняв истинный смысл его слов, Александр лишь свободнее откинулся на спинку стула, шевельнул затекшими плечами и подумал, что надо бы сейчас встать, хлопнуть дверью.

— Директор, директор, — сказал он. — Здесь по-человечески подойти надо.

— Любопытно.

Взяв заявление со стола, Александр сунул его в карман.

— Значит, до весны, говорите?

— Если не раздумаешь. Вот дождемся курсантов, потом пожалуйста, отпущу. Подожди, что ты хотел все-таки сказать?

— Ничего особого, Трофим Иванович. У нас ведь на человека привыкли глядеть только как на работника в муравьиной куче, в этом его все изучают, классифицируют, так сказать. А до большего никому нет дела, в том числе и директору, я не о вас, вообще, — тут же добавил он с легкой улыбкой, как бы говоря, что слушать его, конечно, неприятно, но ничего не поделаешь; кроме того, он все время помнил слова Головина о Галинке Стрепетовой, следовательно, и о нем самом; пусть это была мелкая обида и не стоило обращать на нее внимания, но он и здесь не мог позволить вмешиваться.

— Ты, Саша, вероятно, думаешь, что жизнь для тебя — это такая скатерть-самобранка, — сказал Головин. — Развернул, и топай себе без сучка, без задоринки.

— Ну, ясное дело, разве мы можем о чем-нибудь другом думать? — спросил Александр внешне спокойно, но с тем внутренним ожесточением, когда уже не важно, что говорить и как, лишь бы зацепить побольнее. — Зато вы ни о чем таком не думаете, товарищ директор, — продолжал он, — лишь бы план перевыполнить да премию за это получить.

— Ну, ну, давай, что ты еще скажешь? — спросил Головин, опустив косоватые — одно выше другого — плечи, низко склонив лобастую голову и глядя злыми зрачками в упор, и Александр, как ни старался выдержать, все же моргнул, отвернулся.

Успокаиваясь, Головин коротко вздохнул.

— Не надо все же быть таким нахалом, Сашка. На каком основании судишь?

— Я…

— Нет, судишь. Не уклоняйся! Это оружие труса, а не мужчины, Саша, это я тебе говорю уже не как директор. Не согласен — бей прямо, не оглядывайся.

Они стояли друг против друга; Александр, взъерошенный, слегка растерянный, не зная, что ответить, все-таки никак не мог повернуться и выйти. Он опять напоминал загнанного в угол волчонка, и Головин про себя усмехнулся, в свое время он и сам был похож на этого парня, тоже мог ворваться в кабинет и, не обращая внимания на занятость или нежелание хозяина, часами доказывать правильность своей теории; в Александре было много от молодости, и Головин неслышно вздохнул, прошелся в угол, вернулся, сухощавое лицо его как-то смягчилось, исчезла из глаз злая усмешка.

— Все-таки мы с тобой подружимся, Саша, незачем тебе уезжать, давай подумаем еще. И я и ты…

Под конец разговора пришел начальник снабжения. Головин указал ему на стул глазами, и тот, покашливая, сел, но уже через несколько минут беспокойно заерзал, заморгал безволосыми веками.

— Ладно, Трофим Иванович, я пойду, — сказал Александр.

— Хорошо, подумай, Архипов. Прошу тебя.

Александр кивнул и молча вышел; от разговора у него оставалось чувство неполноты и незаконченности, он хотел сказать много, а не сказал ничего и завел какую-то тягомотину о человечности, и теперь у него был нехороший осадок от встречи с Головиным, и от разговора с ним, и от того, что он позволил себя уговорить.

В этот вечер он заступил на работу с обеда, и заменявший его Афоня Холостяк с деланной неохотой вылез из кабины.

— А я-то, грешным делом, решил, что ты уже где-нибудь в Москве чаи распиваешь, — сказал он.

— А ты поменьше решай. Как Косачев?

— Вроде бы ничего, денька через два можно будет на самостоятельную переводить.

Думая о своем, Александр сказал:

— Послезавтра за горючим посылают на базу в Средне-Игреньск. Два трактора пойдут.

— Я не поеду, отпрошусь. — Афоня похлопал затвердевшими рукавицами, посмотрел поверх головы Александра.

— Почему не поедешь?

— У жинки опять с отчетом возня, малого не с кем оставить. Может, того, из Москвы, возьмешь?

— Косачева, что ли? Ладно, там посмотрим…

Вечером, возвращаясь с работы, Васильев долго смотрел на ребятишек, сооружавших снежную крепость; они весело кричали, шмыгали носами, валили друг друга в снег; проходившего мимо Александра атаковали градом снежков, и, отбиваясь, он прокричал Васильеву:

— Завтра уезжаю, Павлыч! В Средне-Игреньск за горючим, время есть, приходи, поужинаем вместе.

Прямо в лоб ему попал увесистый снежок, и Васильев невольно рассмеялся; согнувшись, Александр вытряхнул из-за шарфа насыпавшийся туда снег и сказал:

— Так ты приходи, ладно? И мать о тебе уже несколько раз спрашивала. А мне в контору заглянуть надо, командировку получить.

В безоблачном совершенно небе начинали проступать розоватые оттенки от загоревшейся зари, и мороз ощутимо усиливался; Васильев проводил прямую высокую фигуру Александра взглядом, ему не хотелось возвращаться в пустой, настывший за день дом, почему-то представилось, как он будет чистить картошку, растапливать плиту, потом одиноко сидеть за столом.

На дороге зашевелился, пополз снег, и скоро у ног стал расти белый косой бугорок. «Метель будет, пожалуй, — подумал Васильев, глубоко вдыхая сухой от мороза воздух. — Дня через два начнется, опять от безделья взвоешь».

Он вздохнул и с тихой успокоенностью пошел по самой середине улицы; конечно, к Сашке он сегодня не пойдет, нечего ему там делать, да и работы по дому у него накопилось порядочно, той работы, которая его всегда незаметно успокаивала. Надо было побольше дров натаскать в коридор, дверь поправить, что-то перекосило ее, плохо закрываться стала.

Он долго и недоверчиво разглядывал свой сжатый кулак, шел, загребая снег толстыми носами валенок, и все думал о том, что ему нужно сделать в ближайшие дни; какая-то женщина с ведрами на коромысле поздоровалась с ним, но он не ответил и спохватился, когда она отошла, и он не мог узнать ее со спины.

Снежная буря прихватила трактористов уже на обратном пути из Средне-Игреньска, встречные порывы ветра несли тучи снега, приходилось то и дело останавливать трактор, счищать снег со стекол кабины. Косачев тоже вылезал на гусеницу, неловко отворачивая лицо в затишье, и, моргая слезящимися глазами, помогал.

По расчетам должны были вот-вот подъехать к Жохману — незамерзавшей речонке, на всем протяжении которой били горячие ключи, там вполне можно было остановиться, выспаться и переждать, пока стихнет метель.

Второй трактор шел следом; время от времени оборачиваясь, Александр видел расплывчатое пятно света от его фонарей; издали оно лишь чуть-чуть проступало, но на его фоне было особенно заметно, как сильна метель. Косачев то и дело начинал дремать, часы показывали одиннадцать, значит, прошло уже около суток с тех пор, как выехали с базы, и Александру иногда казалось, прошла вся неделя, а то и месяц. Метель, густая сетка мечущегося снега, придавала всему вокруг расплывчатость, и неверный свет фар через силу отвоевывал три-четыре метра. Дорога шла по густой тайге, и только это не позволяло сбиться в сторону; часто на повороте величественная ель показывала иссиня-темную изнанку пригнувшихся под тяжестью снега лап, а то перед самым радиатором откуда-то появлялся облепленный снегом пень, и Александр останавливал трактор, будил Косачева, и они, проваливаясь в сугробах, с трудом нащупывали дорогу.