Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Она лежала, зябко укутавшись до самого подбородка, в комнате медленно светало, тени отступали, яснее становились предметы, и это несколько успокаивало. Стол, шкаф, на стене единственная картина — какая-то церковь с крестом, ракиты. За перегородкой у сына не выключенное с вечера радио бодро приглашало на зарядку, обещая чуть ли не сотню лет жизни. «Хорошо бы плиту истопить…» — подумала Нина Федоровна и осталась лежать; к радио она привыкла и почти не слышала его и встала лишь ближе к обеду, весь день ходила неприкаянно. В комнате было жарко натоплено, но вой бури создавал ощущение холода, ей представлялись ночная тайга, пространство, охваченное снежной бурей. И не было людей, была одна тайга, глухая, холодная, и был один человек, а человек этот — она.

Потом она вспомнила, что еще не все сделала: уж слишком плохо она себя чувствовала, надо бы еще протопить на ночь, хотя бы компоту сварить, очень уж давит грудь, и шерстяной платок куда-то завалился, обмотаться, может, полегчало бы от тепла…

Нина Федоровна хрустнула пальцами, подумала, что надо бы кого-нибудь позвать, уж очень непривычно и плохо стало под вечер, а сейчас еще хуже, и всякая пакость в голову лезет; но разве доберешься в этот мрак до соседей. Вот и с матерью она плохо жила, так и не простила ее, подумала Нина Федоровна, а чем старуха виновата, она ей счастья хотела, боялась, в Германию угонят. «Нормальный человек разве враг себе? — часто говорила мать. — Все мы патриоты, пока выгодно». А сама она была всего лишь девчонка в свои восемнадцать, как же тогда трудно и плохо было. Сейчас некоторые недовольны — настоящего горя не видели. Как ее тогда в концлагерь ни за что загнали, остановилась вместе со всеми листовку на заборе посмотреть, шла куда-то и остановилась. Сашка так и родился бы в концлагере, если бы не партизаны, ох, какая ночь была страшная, мертвые на каждом шагу, а потом ведь всю войну по селам бродила с малым ребенком, домой-то вернуться нельзя, да и не хотела она возвращаться к такому мужу, и, кажется, ничего ведь плохого он ей не сделал, бывает ведь, что и старше на двадцать лет, а ничего, живут и довольны друг другом. А она ведь до сих пор спокойно не может вспомнить, как пришлось с ним ложиться в первый раз, и потом отвращение к нему так и не прошло, оттого и к сыну долго не могла привыкнуть, уже когда в школу пошел, привязалась. Такой здоровенный бугай, а с войны ушел, сапоги к хозяину нанялся шить. А уж как немцев боялся-то, по улицам шел, к стенкам лип, глаз не мог поднять, а дома начинал рассуждать, перед бабами норов показывать; что ж, пожалуй, в этом она грешна, мать матерью, а зачем было ее слушаться? Ну что, угнали бы в Германию, разве потом ей слаже пришлось? И перед сыном виновата осталась, никак ему об отце всей правды рассказать не может; это сейчас легко говорить, а тогда всяк по-своему с ума сходил, лишь бы жизнь спасти. Теперь она, может, и могла бы простить, все-таки потом, в сорок третьем, после оккупации и в армию его взяли, письма до самой смерти писал и о сыне беспокоился… Теперь вот, оказывается, и награды его отыскали, значит, было в нем что-то хорошее, да страхом было задавлено. Надо же, через семнадцать лет, подумала она почти равнодушно, потому что все равно не могла простить ему, что он ее силой да страхом взял, и была она от этого всю жизнь несчастна и противна себе. Надо Сашке как-нибудь все показать да рассказать, он теперь должен понять, тут же подумала она и вспомнила еще, как однажды очень уж невмоготу стало и она хотела убить Котова ночью во сне (она даже сейчас с собою наедине не могла назвать его мужем и думала, что это только он один был в том виноват, она ведь так просила его не трогать ее в ту ночь). Выдвинув из-под кровати фанерный ящик, Нина Федоровна отыскала туго замотанный сверток; ей показалось, что в дверь постучали, и она сунула сверток за пазуху, тяжело выпрямилась на кровати, прислушалась, пристально глядя на чучело белки над дверью, — Саша сделал его в шестом классе, хорошее время было, все просто, работа, сын, здоровье. Она вздохнула, наверное, бабка права, вернется Сашка, надо будет ему все рассказать и сверток этот отдать надо, пусть, уж ему-то об этом нужно знать, он себе не выбирал ни отца, ни мать.

Она прошла в комнату сына и вернулась назад с книгой, это был Сергей Есенин в очень редком издании на тонкой папиросной бумаге (Сашка взял недавно у Васильева почитать) — ей хоть чем-нибудь хотелось заняться; пододвинув стул к теплой плите, она раскрыла книгу, и, когда садилась, потемнело в глазах; последние дни это случалось часто, и она не обратила внимания, но читать как-то сразу расхотелось, и она уронила книгу на колени, ей и без этого было сейчас уютно и хорошо, она вдруг увидела себя маленькой девочкой с торчавшими в стороны косичками, в коротеньком платьице с голыми чистыми коленками и слабо улыбнулась. Как же их мало было в жизни — счастливых дней, кроме детства да Сашки, нечего и вспомнить. Плохо, что его дома нет, ненастье поднялось, носа на улицу не покажешь, можно было бы куда-нибудь сходить, посидеть, и время бы быстрее прошло, а то ведь прямо страх берет. Вот ведь дурацкая погода какая, в такую ночь одной и сробеть можно, надо было к кому-нибудь ночевать уйти.

Трещавший в плите огонь на время успокоил ее, были первые слабые признаки кашля, легкие покалывания в груди; она нагнулась, потолкала железным прутом дрова, одернула платье на коленях, притихла. Сын? Что сын, он теперь вырос, на своих ногах, о нем теперь беспокоиться нечего, да и не один он там, Мишка Анищенко и этот новый, из Москвы, как-нибудь выберутся.

Она не заметила, как наступила полночь, и дрова прогорели, красноватые угли медленно затягивались серым пеплом. Кажется, она задремала, но проснулась очень скоро — угли в плите еще не погасли. Она прислушалась к себе (больше ее ничего сейчас не интересовало) и так ясно вдруг почувствовала, что именно должно произойти, и обрадовалась медленному ознобу, охватившему тело, обрадовалась и испугалась одновременно.

Холод начался с ног — она их не чувствовала, она даже потрогала их, и они были чужими, какими-то деревянными. Нина Федоровна застегнула ворот платья, и страха не было, и она сама как-то стороной удивилась этому и тотчас забыла; торопливо покусывая губы, она все поправляла и поправляла на себе платье; были какие-то неизвестные голоса, звуки, лица, нечто постороннее и далекое обступило ее со всех сторон, и она растерялась и ничего не могла понять; и потом ей очень хотелось выпить горячего чаю с молоком, смягчить в груди, ей казалось, что от этого все еще может исправиться. Она стала думать, как бы превозмочь себя и вскипятить чай. Тяжелый и долгий приступ кашля выдавил слезы, она утерла их слабой, чужой рукой, она опять подумала о стакане горячего чая и решила попытаться встать, одной рукой придерживаясь за спинку стула, а другой упершись в колени; с усилием выпрямившись, пошла и взяла с полки чайник, налила в него несколько кружек воды и поднесла к плите. Теперь нужно было еще подложить немного дров, всего два-три полена, и оказалось, что это не так уж и трудно было сделать, вот только потом разогнуться было не просто, и все поплыло перед глазами и сместилось, и раздался в ушах тонкий, тупой звон, и, когда он оборвался, она словно переступила какую-то черту в иной мир и сама переменилась; ей представилось, что это хоть и знакомый дом, но это не ее дом, и она жила до сих пор, сама того не зная, в чужом доме, и что здесь есть свой хозяин, и что он все время бродит поблизости от нее и наблюдает за нею, вдруг ей показалась на стене смутная большая тень и опять исчезла, чтобы появиться через минуту в другом месте, и ей стало казаться, что она знает этого человека, и она все старалась не думать о нем; в ней установилось какое-то тихое спасительное равновесие, которое она сама неосознанно поддерживала; ей нравилось и нужно было такое состояние; она не могла припомнить, кто он , в чем-то он был похож и на бывшего ненавистного мужа, но это был не он, да и вообще в доме никого не было, она это знала. И, однако, никак не могла избавиться от ощущения присутствия постороннего, кого-то враждебного и совершенно чужого; ей казалось, что он непрерывно и упорно наблюдает за нею, иногда даже подходит и садится рядом, и ей было тяжко от этого; стискивая зубы, она отворачивалась к стене и вдруг опять начинала чувствовать: он идет, медленно, неумолимо, идет и глядит, идет словно сразу со всех сторон, и тогда она решила, что это нехорошо и нужно думать о чем-нибудь другом, потому что в жизни все равно ничего не прощается, ни одной малости. И вот перед нею опять был старый русский город, в котором она родилась и выросла, промозглая осень сорок первого года, недельные бомбежки, развалины, неприбранные, разбухшие трупы по сторонам дороги, толпы немецких солдат, хмельных от успеха, и ночи, ночи, ночи, полные страха и обреченности, облавы, ругань с матерью — недалекой женщиной, знавшей толк в одежде и ничего не понимавшей в происходящем. Но это было слишком тяжело, ей хотелось уйти еще дальше, куда-нибудь в детство, когда были тонкие, крысиные косички (кстати, она каким-то ощущением только их и помнила).