Петр Проскурин - Том 1. Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Через несколько дней после отлета Головина в область, второго апреля, Александру сровнялось двадцать, и это событие решили сообща отметить.

Пришли вечером свободные от работы молодые шоферы, трактористы, чокеровщики. Иван Шамотько принес гармошку, поллитровку в кармане; женщин не было, и на двух столах, сдвинутых вместе, стоял графин с разведенным спиртом, разнокалиберные стаканы, вскрытые банки консервов; Афоня все пытался навести порядок, но никто не слушал, и он махнул рукой. Плотно стоя вокруг стола, выпили по первой, желая всякой ерунды и перебивая друг друга. Афоня зацепил масло, придвинул к себе тарелку с мясом, оглянулся, как бы приглашая заняться делом и остальных, и сказал:

— Любит попить да поесть рабочий человек в наш исторический век. Налегает понемножку на нож да на ложку, а тот, кто глуп, — на собственный пуп.

— Хорош соловей…

— Этого песнями не прокормишь.

— За столом хорош, в работе пригож.

— Работник из тебя, как из меня музыкант, Афоня.

— Рупь длиннее — жизнь короче, — хохотал Холостяк, закатывая от удовольствия глаза. — А кто этого хочет?

— Хватит, Афоня! Ну и людина же ты, сроду такого не бачил. Був бы при начальстве такой речистый. Сказывают, ты вчера с Роботом деляну зачем-то обмеривал?

— Я? — Афоня подсунулся под самый локоть Шамотько, и тот, усмехаясь, скосил на него темный блестящий глаз.

— Ты, сказывают люди, еще с этим… Кузнецовым из треста.

Александр, третий день как поставивший трактор на ремонт, переспросил:

— Кузнецов опять здесь?

— Туточки, промеряют чего-сь. Робот кругом его вьется, директора нема…

— Это элементарно нечестно! — Анищенко, волнуясь, с силой пригладил и без того послушные, мягкие волосы. — Ну Почкин недаром Роботом зовется, а от Кузнецова я не ждал: воспользоваться отсутствием Головина. Все равно Трофим Иванович свое докажет, зря ты, Афоня, стараешься, быть тебе вместе с Кузнецовым битым.

— А я что? — пожал узкими плечами Афоня. — Мне наряд в зубы — и давай. Кузнецов что-то насчет собрания говорил, меня выспрашивал. Вы, говорит, Афанасий Демидыч, как думаете?

— Афанасий Демидыч? — Шамотько смешливо прикрыл усы ладонью. — Неужто так и сказал: Афанасий Демидыч? Який же вежливый людина, ай-ай…

— Хохол безмозглый! Кузнецов культурный человек, он любого уважит. А ты дубина неотесанная, знаешь свою баранку и верти.

— Хватит вам…

— У тебя же практического смысла ни на грош, — наступал Афоня, — дочку вон хочешь. А что девка? Чужой товар, дрожи потом, чтоб не притащила в подоле; сын — другой табак, если принесет, то в кармане.

— И чего вы, Афанасий Демидыч, теряетесь? — невозмутимо осведомился Шамотько. — Пора с Почкиным блат заиметь. У него, я бачу, давно думка директором стать. А тебя в заместители. Так?

Афоня не успел огрызнуться — все засмеялись; Анищенко, слегка захмелевший, с пунцовыми щеками, стукнул кружкой и сказал:

— К черту Робота! Новорожденному Александру, для девочек — Сашеньке, а для нас примерному товарищу и трактористу, кто что припас — выкладывай.

Освободили на столе место, раздвинули стаканы и банки. Анищенко нашел свое пальто, принес галстук и электрическую бритву в красивом футляре. Шамотько достал откуда-то с радостной ухмылкой целую связку детских сосок, книги, набор гаечных ключей и отверток, губную гармошку в инкрустированном футляре. Афоня Холостяк деловито отвернул полу пиджака, извлек какой-то пакет, опрокинул его над столом, и на кучу подарков, звеня и переливаясь, хлынула струя мелочи. Иван Шамотько попробовал одну из монет на зуб, шевеля ноздрями, свирепо уставился на Афоню.

— Ребята, да це ж фальшивая монета!

Афоню подхватили на руки и, как он ни дергал ногами и ни кричал, протестуя, выставили за дверь; он тут же вернулся и с таинственным видом сообщил:

— Хлопцы! Тш-ш! Послушайте, за нами тут слежка, баб кругом полно…

— Ну…

— Провались я на этом месте!

Заслоняясь от света, Анищенко и Афоня прильнули к окнам, Александр остался у стола, сидел, сгорбившись, рядом с Шамотько и смотрел на пламя чадящих свечей, на шевелящиеся на стенах уродливые и большие тени. Косачев предложил было пригласить женщин, но на него дружно зашикали, и Афоня стал деловито завешивать окна. Было весело и неуютно; Александра сейчас раздражал шум, наспех, неумело собранный стол, раньше день рождения они всегда отмечали с матерью, с нею был дом, очаг; выходя на улицу, о нем не думаешь, но к нему всегда возвращаешься, чтобы согреться, а теперь были лишь пустые холодные стены. Возвращаясь с работы, он, не раздеваясь, садился на табурет матери в кухне, а потом уходил к ребятам в общежитие; на днях ему приснился неясный незнакомый город, горбатые, мощенные булыжником улицы, развалины зданий, взрывы, искаженное болью лицо матери. Все мелькнуло и исчезло — он проснулся, только часто билось сердце. Когда-то это было, он не сомневался, но когда, где? Спросить было не у кого, после смерти матери он сразу почувствовал, что почти ничего не знает о ней. Ослабевший от нервного сна и от смутной тоски, он лежал в постели и вспомнил, как шел по глубокому снегу к кладбищу и какой был жестокий мороз, звонкое стеклянное небо и пустота в голове. Деревянный памятник на могиле был занесен снегом — сиротливо чернела затесанная, залитая застывшей смолой верхушка, и он долго слезившимися от морозного ветра глазами глядел на нее, им владело странное чувство недоверия и нереальности.

Была незаметная, молчаливая женщина, мать, он вспомнил ее теплые руки, долгие зимние вечера, их чаепития втроем с Васильевым; он не мог представить ее всю, не мог вспомнить чего-то самого главного и говорил себе, что он мерзавец, эгоист, ничего не замечал, был занят собой, а рядом угасал человек, самый дорогой и близкий. Сейчас прежней остроты уже не было, но чувство вины не проходило. Почему он так и не узнал ничего об отце? Мама ты, мама, неужели бы он не понял? Что бы там ни было в твоей жизни, теперь все равно поздно, слишком поздно, теперь гадай, что случилось, какой недуг источил.

Александр окинул взглядом стол, лица друзей, он все время чувствовал себя скованно и неловко, и было в нем подспудное тоскливое желание освободиться, почувствовать себя увереннее, и он думал, что нужно жить проще, что не только он один виноват в случившемся, такая уж судьба, очевидно, и нужно заставить себя и встряхнуться как следует. И ребята собрались ради него, вон Шамотько с Афоней, им захотелось выпить, от жен отговориться чем будет, а Косачев пришел из любопытства, и все же ерунда получается. Мишка свечей где-то достал, словно хоронят кого, черти.

Но они шумели, не обращали на именинника никакого внимания. Шамотько доказывал Косачеву на клочке промасленной бумаги преимущество бензомоторных автомобилей перед газогенераторными, и тот, ничего не понимая, раздраженно косился на Анищенко, пиликавшего на губной гармошке; Афоня озабоченно рылся в книжном шкафу, и Александр подошел к нему.